В дни дневок проделывали выводку всем лошадям; на больших, часто в несколько часов, остановках проделывали учения с людьми и проездку лошадям наиболее в ней нуждавшихся.

Путь, начиная с Уфы, пролегал по местности, поражавшей своей красотой, особенно перевал через Уральский хребет. Реки, начиная от реки Белой, удивляли обилием и чистотою воды. Мне не пришлось взглянуть вглубь страны, но что наблюдалось из окон поезда, создавало впечатление, что Сибирь есть страна солнца и света. Даже переезд по тайге между станциями Обь и Иннокентьевской, который мы совершили в семь суток, не составил в этом исключения. Насколько было видно глазом, тайга представляла как бы сплошной ковер. Роскошные травы, местами высотой в аршин и более, цвели всеми красками: красной, синей, желтой, белой. Выкошены были лишь некоторые небольшие отдельные площади, остальное росло и цвело, как хотело.

На станции же Обь, где нашему эшелону была назначена дневка, произошел последний тяжелый эпизод. Там я застал два эшелона Черноярского полка, к приходу которых на станцию подъехали из города Челябинск и его окрестностей родные проезжавших, которые привезли с собой на подводах целые бочки с водкой и всякие съедобные припасы и так наугощали черноярцев, что все было распьяно.

Попрекнув батальонных командиров за то, что они допустили подобное угощение, я приказал немедленно удалить со станции всех родных, людей собрать в свободные амбары и начать посадку, как только подадут вагоны.

Надо отдать справедливость людям, что они все беспрекословно выполнили и не пришлось прибегнуть ни к каким крутым мерам. Только когда на другое утро я вышел на станцию, то на перроне оказалось до 50 черноярцев, в том числе 20 унтер-офицеров, которые на мой вопрос, что они тут делают и почему остались, ответили:

– Отлучились в город и, опоздав, отстали от эшелона.

Тут же объявил им, что все они по прибытии в полки будут примерно наказаны.

– А вы, унтер-офицеры, как недостойные доверия, кроме того, будете разжалованы в рядовые.

Пройдя вдоль станции и завернув за угол, я увидал сидящими на вагонетке фельдфебеля и молодую бабу редкой красоты, которая держала его за руки. При виде меня оба встали и потупились.

– Как ты, фельдфебель, и отстал от эшелона? А ты, голубушка, как же так подвела мужа, ведь я его простить не могу и должен его сместить.

Баба стояла потупившись, только отпустив руку мужа, и не проронила ни слова. У меня не хватило духу его разжаловать, и я только сместил его в младшие унтер-офицеры.

Распоряжением коменданта станции все отставшие были отправлены с первым проходившим поездом вдогонку своим эшелонам, а я, передав телеграммой командиру полка все происшедшее, приказал наложить на всех строжайшее взыскание. Этот случай произвел на всех неприятное впечатление. Начинать поход с такой расправы было тяжело, но колебаться не приходилось.

Имея в своем распоряжении почти целый день, мы с начальником штаба взяли извозчика и проехали в город Ново-Николаев, возникший в нескольких верстах от станции всего девять лет тому назад, но успевший принять вид настоящего города. Подъезжая к нему, мы ясно услышали, как военный хор играл марш Семеновского полка. Мы оба были семеновцы и не могли ошибаться, но недоумевали, кто мог в этой глуши играть семеновский марш. На вопрос, какая это слышна музыка, извозчик ответил:

– Это, верно, на городской площади в бывшем магазине.

– Так вези нас туда.

Магазин помещался в большом одноэтажном каменном доме, представлял из себя маленький Мюр и Мерелиз, где все можно было достать, до граммофона включительно. Войдя в магазин, мы попросили еще раз проиграть марш, объяснив, что это наш, полковой. Заведовавший граммофонами не только исполнил нашу просьбу, но, проиграв марш, сейчас же поставил пластинку Вяльцевой.[143] Даничка Скалон растаял, и мы прослушали весь ее репертуар. Взять с нас деньги за игру наотрез отказались, и мы, чтобы выйти из неловкого положения, накупили разных вещей. Я, между прочим, купил несколько аршин кисеи, чтобы закрываться от мух, и утюг, который за поход оказал нам неоценимые услуги. Все денщики штаба гладили им офицерское белье и достигли в глаженьи большого совершенства.

Несколько отдельных эпизодов дают наглядную картину тамошних нравов. Так, осматривая город Курган, по которому нас возил старик извозчик, мы разговорились с ним, и он охотно отвечал на все вопросы. Когда же Скалон его спросил:

– А ты давно тут и как сюда попал?

Старик сперва промолчал, а потом проговорил:

– Здесь не Рассея, чтобы спрашивать, как сюда попал.

И больше не проронил ни слова. Нам стало жалко старика и как-то неловко перед ним. Очевидно, он был из сосланных, а может быть даже из каторжников.

На станции Хайлар буфетчик нас не только хорошо накормил, продал нам несколько жестянок французского консервированного масла, которое оказалось превосходного качества, но и счел долгом занять нас разговором:

«Ох, трудное наше дело, со здешним народом прямо беда. У меня еще другой буфет, куда на днях я и выехал. Вдруг получается телеграмма: «Приготовить обед на 40 сестер Кауфмановской общины, приезжающих с поездом…». Времени оставалось в обрез. Жена к повару и говорит:

– Вот какая телеграмма, надо скорее готовить обед.

А он, пьяный, отвечает:

– Не желаю готовить.

Жена его упрашивать, а он затвердил – не желаю, да и конец. А ведь не сготовь обеда, отнимут буфет. К счастью, я в это время вернулся. Узнав от жены, в чем дело, я прямо на кухню к повару:

– Готовь обед.

– Не желаю.

– Готовь обед.

– Не желаю.

Я как схватил его за шиворот, да на горячую плиту. Как зашипел на плите, смирился и говорит:

– Буду, буду готовить.

Я его еще не так проучу».

В дальнейшем пути, на одной из небольших станций вместо 20 минут мы простояли часа два. Обойдя станцию, я обратил внимание на деревянную часовню, поставленную у перрона, и спросил работавшего тут же сторожа пути, в память чего поставлена тут часовня.

– Не знаю право, знаю только, что поставил ее подрядчик, строивший станцию. Вы лучше всего спросите на телеграфе, там, наверное, знают.

Когда я вошел на телеграф, передо мной оказалась телеграфистка, красивая молодая девушка, настоящая барышня, в лучшем смысле этого слова, на которой во всем лежал отпечаток хорошего воспитания, принадлежности к хорошему обществу. Она очень любезно ответила мне на все вопросы. Оказалось, часовню поставил подрядчик по собственному почину в память всех умерших на работах. На вопрос – не мешаю ли я ей, она просто ответила: