кончилась моя болезнь, — спокойно объяснила Ильзе. — Вернее, та главная, душевная болезнь. Я час за часом пережила то, что пришлось пережить Юрису. Это, наверное, было освобождением от прошлого... Как вы думаете, доктор?

Она спрашивала, не замечая, что Ояр Вайрог бормотал, как робкий подросток:

— Я не знаю. Простите, я спешу...

Спешил, разумеется. Чувствовал: если сию минуту не вырвется из больницы, не выдержит, закричит, сойдет с ума. Будни, десятилетиями привычные будни вдруг обрушились такой тяжестью, что он даже качнулся. Скорее отсюда, скорее и все равно куда! Через лес, болото, луг, вдоль моря... В какой-нибудь кинотеатр на окраине, где идет старый-престарый фильм. «Я должен освободиться, попробовать начать сначала. Это будет последняя попытка. А что, если удача?» Все в нем кипело, жаждало действия. Остановив свободное такси, доктор попросил ехать к Видземскому побережью, потом где-то на полпути велел шоферу остановиться.

«На земле сидеть еще рано. Я даже не знаю, не заметил, была ли в мае гроза... Велика беда — схвачу радикулит, ну и что?»

Вечерняя умиротворенность опустилась на озеро. Вблизи — ни души. Вайрог, которому надоело мысленно прослеживать свою жизнь, у которого не было ни одного близкого человека, с которым можно было бы поделиться, теперь в полный голос беседовал с неизвестным, невидимым, но зато терпеливым слушателем.

«И за что я любил Барбару? Ведь в ней ничего не было от латышской женщины: ни светлых волос и глаз, ни сдержанности и покоя. Почему именно я, всегда желавший чистоты, благородства, запутался в темных страстях? Все студенты как одержимые бегали за этой цыганкой с развевающимися угольными волосами. Она пела и плясала и задиралась, как истинная дочь табора. Но и блестяще училась, играла на фортепиано Шопена и Листа и болтала по-английски, как жительница Лондона. Разве я не замечал ее эгоизма, капризов? У нее была собственная философия: «Мы еще успеем побыть вдвоем, вся жизнь впереди. А до свадьбы позволь мне перебеситься и не отчитываться перед тобой за каждый шаг». На лыжах она отправлялась со своей компанией, для яхты находились другие друзья. Почему же я не подходил ни первым, ни вторым? Но я терпел, прощал, потому что жить без нее не мог. Да и свадьба наша приближалась. Сколько же мне осталось ждать? Всего один месяц практики на пятом курсе. Как всегда, мы и на сей раз поехали в разные стороны. «Так правильно, — сказала Барбара, — нельзя друг другу надоедать в любви». Она всегда считала себя правой. Три недели спустя она позвонила: «Можешь меня поздравить. Я вышла замуж за блестящего офицера».

Я не поверил. Увы, это оказалось правдой. А еще через три недели она позвонила снова: «Я не люблю этого человека. Позови меня к себе!» Она и не подумала просить прощения. Да я уже твердо решил: в первый и последний раз ее не прощать. И раб однажды хочет почувствовать себя господином. На шестом курсе она не появилась, никто о ней ничего не знал. Через год Барбара разыскала меня с трудным сыном на руках: «Возвращаюсь к тебе!»

Ее совершенно наглая самоуверенность — и это я почувствовал впервые — меня больно задела.

«Никогда никого не полюблю, но и тебя я больше видеть не хочу», — сказал я спокойно, а внутри у меня все кипело адским огнем. Потому что, наперекор всему, я ничего в жизни так не желал, как обладать ею и любить ее, любить... Стоило бы мне тогда протянуть хоть мизинец, и она была бы моей. Я этого не сделал и заплатил двадцатью четырьмя годами одиночества! И все эти годы я тосковал по Барбаре, тосковал, отлично понимая, что она этого не стоит...»

Резкий, пугающий вопль ночной птицы прервал монолог Вайрога. Наверно, тут где-то рядом находилось гнездо, и громко разговаривающий человек потревожил птицу.

— Ты кричишь, — горько усмехнулся Вайрог. — А мне вот нельзя кричать. Я надел маску аскета и должен оставаться холодным, сдержанным, равнодушным и даже смеяться сквозь слезы. Скажи-ка, птица, правильно ли я поступил, отвергнув ее, предавшую любовь? Младенец Барбары считал бы меня отцом, сегодня он, как Арним, мог бы работать в моем отделении под моим руководством...

Ояр Вайрог оглянулся. Поздний майский закат залил вселенную огненными красками, от светлой, нежной, с оранжевым оттенком до пылающе пурпурной с грозно фиолетовыми полосами. Небо и земля играли цветами, быстро их меняя, словно сбрасывая надоевшее платье. Вайрог стоял на крепких ногах хирурга, привыкших к длительной нагрузке, и не мог разобраться. Конечно, этот вечер возле озера прекрасен. А, собственно, почему? Для него существовал белый цвет. Ну, безусловно, и красный тоже. Огни заката он мог сравнить только с цветом крови, которая так часто и так обильно омывала его пальцы и даже порой ударяла в лицо. «Я забрался в страшную пустыню одиночества. Если так продолжится, я погибну. Надо попытаться вернуться назад — к природе, к любви».

Стоя на шоссе и поджидая попутную машину на Ригу, он думал об Ильзе Лапине. Она не хищница и не кокетка. Для нее не существует просто «красивого доктора». Не потому ли хочется сидеть именно возле ее койки?

Исповедь Ильзе привела его к важному открытию: женское одиночество также может быть трагичным и, видимо, переживается еще более остро, чем мужское. Ведь у женщины, помимо прочего, отнято главное: возможность произвести на свет ребенка. Но рядом с этим горьким одиночеством существовала отвращающая назойливость, порожденная единственной целью: выйти замуж любой ценой, пусть даже за нелюбимого человека. Однажды Вайрог случайно стал свидетелем разговора двух пациенток. Будничным тоном одна делилась с другой: «...и тогда я ей сказала: ты с ним пять лет пожила? Пожила. Хватит! Теперь я хочу с ним жить!» И вторая охотно соглашалась, одобряя поступок первой. Эпидемия разводов грозит перерасти в пандемию.

Вайрог снова усмехнулся. «Ведь по сути я должен быть благодарен этим агрессивным особам, они меня отпугнули от случайных связей». У него был выбор: порхать мотыльком от цветка к цветку или вообще отказаться от мирских удовольствий. «Однако, милый мой, — с иронией обратился Вайрог к самому себе, — не пора ли понять, что оба эти пути неверны? Разве подавляющее большинство человечества не выбрало третий путь — средний, на который не мешало ступить и тебе? Доктор, дорогой, ты же отлично знаешь, что всякое отклонение от нормы есть патология».

И еще раз он мысленно