Лиго, ночь под Ивана Купалу, схожа с зимним солнцеворотом. Такие же огни, огоньки, песни. «Мир на земле и в человецех благоволение...» Ах, на мирную ночь сегодня не надейся. А как насчет благоволения?

Языки пламени хищно трепещут. Гул нарастает.

Гости освоились быстро. Особенно оживлены оба западногерманских профессора и коллега из Грузии, который ловко извлекает из ведра маринованные кусочки баранины и виртуозно их нанизывает на закопченные шампуры. Ему с шутками и хохотом помогает красивая пара: муж — молодой профессор мединститута, жена — мастер художественной фотографии, она вчера на банкете демонстрировала свои слайды. В сторонке, фактически ближе всех к Харальду, на складной скамейке сидит его начальница профессор Эльвира Эглите; рядом с ней, подстелив под себя куртку, примостилась ее референт Эдите.

У костра навалена гора топлива, но из лесу с полной охапкой хвороста появляется еще и профессор Алексис Драгун.

С дачи доносится гул голосов. Семейство Риекстыней — профессор, его супруга и две дочери — что-то во всеуслышание обсуждают. Подкатывает еще одна ослепительно черная «Волга». Это известный генетик из Москвы, прибывший на симпозиум в собственном экипаже, при жене и сыне.

Эльвира Эглите, как всегда, без мужа, а Харальд — впервые без дамы. Как там в Риге Лаума? Сидит надутая? Это ей совсем не к лицу. Нет, нет, она славная девочка, толковая, энергичная... Не нужно придираться. Он уже на горьком опыте знает, к чему это приводит. Побольше терпимости, так-то вот!

Харальд неизвестно отчего вдруг чувствует потребность в понимающем, сочувственном взгляде. И странно, повернувшись к Эглите, вдруг встречает улыбку: эта ученая дама улыбалась так мило, так женственно, словно приглашала придвинуться поближе, поговорить.

А мимо проходят вереницы людей — реже парами, чаще целыми компаниями, как пассажиры с очередной электрички. Многие уже навеселе, у многих в руках корзинки, из которых выглядывают гусиные шеи бутылок. Еще не распелись, лишь изредка вырываются истошные вскрики «Лиго!», покрываемые хохотом.

У костра вместе с Риекстынями немецкие коллеги. Один из них рассказывает анекдот. Эдите переводит. Наверно, неточно, потому что не смешно. Все улыбаются приличия ради.

И опять Харальд поглядывает на Эльвиру Эглите. И опять она отвечает улыбкой — на этот раз задумчивой, немного виноватой. Поводит плечами и жестом подзывает Харальда.

Теперь они сидят рядом, в стороне от других, словно на острове, отделенном от посторонних шумов, от взрыва восторга по поводу отчаянного прыжка через костер, только что совершенного профессором медицины.

— Мы тут как сиротки, — произносит Эльвира так тихо, что ее голос не перебивает урчанья и шелеста речного потока, огибающего камень. — Вы-то почему в одиночестве? Другое дело — я.

— Я про вас ничего не знаю, — признается Харальд. — Не люблю прислушиваться к посторонним пересудам. У меня своих дел хватает. А вы к тому же мое начальство.

— Да, да! Ломовая лошадь, сама загнанная и других изнуряет. Я привыкла, что все мои радости — от сознания пользы, принесенной другим.

— А дети разве не радуют? Я, конечно, тут не судья, у меня их нет...

— А вот за это, дорогой, не ручайся! — неожиданно встревает в разговор Алексис Драгун. — Мужчина может и не подозревать о существовании своих детей. Ха-ха-ха! Это еще совершенно белое пятно в науке, простор для исследований!

Лицо Драгуна напоминает скукоженный ранними заморозками гриб: обвислое, сморщенное, в складках. «Он некрасив, — думает Харальд, — а женщины к нему льнут как опоенные. И он чувствует себя в форме только под завистливыми взглядами других мужчин».

— Что ж, дерзай! — язвит Харальд. — Или помоги кому-нибудь написать диссертацию.

Алексис Драгун и глазом не моргнул: да, всем известно, что он Ирену вытащил за волосы в кандидаты. Ну и что же! Он всего лишь честно воздал обаятельной женщине за ее доброе сердце. Честно, и не более того. Так что он в долгу у Харальда не намерен оставаться.

— А где же Лаума? — спрашивает он невинным голосом. — При таком начале что же дальше-то будет?

Эльвира Эглите молчит. Ну так на, получай за свое молчание.

— Впрочем, прошу прощения, что помешал. Вероятно, вы намеревались идти на поиски цветущего папоротника?

— Гениальная догадка! — оживилась Эльвира. — Вы талант не только в молекулярной биологии. Будем иметь в виду.

Эльвира ослепительно улыбается двумя рядами белых, ровненьких, без единого изъяна зубов, и Харальд с большим опозданием делает открытие, что его начальница — очень миловидное, весьма хрупкое и женственное создание. Тоненькая, как юная девушка. «Сколько лет мы работаем вместе, и что я о ней знаю?»

Она всегда держится молодцом, словно дома у нее все в ажуре. Но говорят... Да он и сам однажды собственными глазами видел, как в бассейне муж Эглите секретничал с тренершей — здоровой, угловатой девахой, лицом напоминавшей скульптуру из серого камня. Так шептаться, так смотреть друг на друга могли только очень близкие люди. Его коллеги дамского пола в бассейне без церемоний изучали тренершу, словно в своей лаборатории под микроскопом. А на другой день испытующие взгляды сверлили Эльвиру. Возможно, это с ее стороны было притворством высшей марки, но она не обнаруживала замешательства.

Однажды они работали вдвоем в виварии, и Эльвира тихонько напевала мотив из фильма «Мужчина и женщина». Харальд рискнул высказаться:

— Прекрасная, но очень грустная мелодия.

— Потому что они любят друг друга. И боятся потерять...

Теперь они опять наедине: Драгун счел нужным ретироваться.

— Некрасиво, конечно, охаивать коллегу, но его фамилия его выдает. Он настоящий драгун. В науке. В общении... Для него все просто. Не то что для меня... Не могу излить душу, и все тут. А на душе у меня свинцовая тяжесть. Видите ли, я с юности стремилась к идеалу всегда и во всем. В науке мы все совершаем трудное восхождение к нему, но стоит достигнуть одной вершины, как, увы, оказывается, что ты еще не на должной высоте, и поиск продолжается. Как, например, это было и на симпозиуме. А в личной жизни? Вы? Я? Сегодня мы здесь одиночки. Как дальше жить? Продолжить поиск? Или остановиться на достигнутом?

Голос Эльвиры слабел, с каждой последующей фразой становился все глуше, и последние слова прорвались сквозь хрипоту.

— Эльвира, — сказал Харальд, сам удивляясь своей