class="p1">Всю следующую неделю Вайрог изображает врача. Он отлично понимает, что роль свою играет фальшиво, придумывает дурацкие причины, чтобы навещать Ильзе ежедневно, но честно сказать себе да, упаси бог, признаться ей, что приходит он совсем по другому поводу, — нет, это ему еще не под силу. Затянувшееся отречение от всех радостей жизни еще держит его в своей власти. Он идет по улице с полной сумкой покупок и боится встретить знакомого, который мог бы спросить: а зачем вам столько продуктов? Весь свет привык к тому, что Вайрог сухарь, не способный любить, одиночка, без подопечных, кроме бабки. Теперь он готов любить, но... не умеет. Или же какая-то болезненная стеснительность не дает ему выразить свои чувства. Может, поэтому он уже целую неделю таскает в кармане милую безделушку, купленную для Ильзе в «Женских модах».

Впервые за долгие годы он намеренно переступил порог этого магазина и увидел много прекрасных вещей, предназначенных для любимой женщины. Наступил час, когда ему захотелось преподнести подарок, когда он точно знал, кому дарить, но что именно дарить и как это сделать, до этого он еще не дошел.

Дважды признание готово было сорваться с его губ: когда Ильзе назвала его по имени и когда он увидел Ильзе в голубом домашнем халатике, изящную, по-женски привлекательную. Но в сорок семь лет раскрыть свое сердце, произнести те несколько слов, даже одно заветное слово, соединяющее две отдельные жизни в одну общую, несравненно труднее, чем в молодости. И он продолжал молчать. Молчала и Ильзе. Ежедневно они бывали вместе. Она, сидя на табуретке возле плиты, готовила что-нибудь вкусное. Но Вайрог упорно продолжал игру, не расставаясь с принятой позой: нет, спасибо, он, дескать, сыт, поел в больнице, он только на минутку забежал осмотреть ее ногу.

Ильзе просила его послушать стихи, записи опер. Он слушал. Стихи были о любви. Оперы — о любви. Ради любви герои были готовы идти на смерть.

— Как это прекрасно! — задумчиво произнесла Ильзе, когда они прослушали как-то пластинки с «Аидой». — Отдать другому и душу и тело...

— Да, да, да! — вырвалось у Ояра Вайрога. Это произошло так неожиданно, что он не успел даже испугаться и порадоваться своей отваге. — Я хочу быть с тобой, Ильзе!

Так упали цепи прошлого. Наконец он был по-настоящему свободен. И искренен. В туманной дымке окончательно исчезла знойная Барбара.

В ПОИСКАХ ИДЕАЛА

Ох, до чего же скверно началось у Харальда Дабола двадцать третье июня! До чего скверно! Нелепо, нескладно, глупо! Он, конечно, предвидел, что этот день не из лучших для подачи заявления в загс. Только вчера закончился международный симпозиум, в его организацию ухлопано немало сил, и прощальный банкет затянулся до поздней ночи. Не успел он и глаз сомкнуть, как Лаума подняла его и велела поскорей собираться в загс. А ведь еще предстоял праздник Лиго на берегу Гауи у профессора Риекстыня на даче. Опять весь вечер и ночь напролет обязанности: ему надлежало быть гидом двоих немецких ученых и членкора из Грузинской Академии наук, которые задержались в Риге специально, чтобы посмотреть, как латыши празднуют ночь летнего солнцеворота.

Так что не ахти как умно было тащиться сегодня в загс, но Лаума настаивала с таким напором и нетерпением, что Харальд сдался, хоть его и кольнуло: то ли она ему не доверяет, то ли невтерпеж стать профессоршей? Уместна ли поспешность в столь деликатном случае, даже при ее неуемной энергии?

Главная неудача постигла их в загсе: сотрудница, к которой выстроилась очередь для сдачи документов, оказалась женой профессора Риекстыня. В компании ее обычно называли Милдочкой, за столом она сидела рядом с мужем, скромно улыбалась, помалкивала и вслушивалась в разговоры окружающих. Харальд не раз перехватывал ее проницательный взгляд, словно она пыталась заглянуть в глубь человеческой души сквозь внешнюю оболочку. Вот и сейчас, стоя возле ее стола, Харальд почувствовал, что его подвергают рентгену.

Силясь отделаться от этой пытки, он приковал взгляд к рукам Милды: они оказались неухоженными, с короткими, неровными ногтями и шершавой кожей. И это странным образом помогло преодолеть смущение: он даже осмелился посмотреть Милде в лицо и увидел грустные, усталые глаза. Ему как-то сразу полегчало. Но ненадолго. Потому что раздался утомленный, укоризненный голос:

— Стоит ли вам так спешить? Давно ли вы разошлись с Юлией? И в последний ли раз?

Разумеется, Харальд был не обязан оправдываться перед этой столоначальницей. Он не обвиняемый, она не судья. Следовало все обратить в шутку.

— Три — счастливое число!

— Вообще-то да. Но не в женитьбе. Мы тут и удивляться перестали. — В голосе Милды сгустилась горечь. — Сразу после войны было много браков. Люди жаждали счастья, истосковались по семье. Спешили, как на пожар. После перенесенных ужасов торопились жить. Сегодня — опять спешка. Молодых еще можно понять: они глупые, безрассудные, да и легкомысленные. Но люди в годах! Вы, например?

В Харальде вскипало раздражение. «Мораль читает. Какая бестактность!» У него вышло резче, чем дозволяют правила приличия:

— Ваши речи адресуйте донжуанам! Порхающим мотылькам! Но при чем тут я? Я не признаю незаконных связей. Моя ли вина, что до сих пор я не мог найти свой идеал?

— И наконец нашли? В облике этой юной особы?

Сзади рассмеялись.

Но не смех, а поспешное цоканье каблучков заставило Харальда резко обернуться: Лаума без оглядки неслась к выходу. На улице, стиснув до боли его пальцы так, что Харальд изумился — откуда у этого нежного создания такая мужская силища? — Лаума заявила:

— К этой пересушенной вобле я не поеду! И ты не поедешь!

Каблучок щелкнул о тротуар, как выстрел. Но не этот звук резанул слух Харальда, а «вобла». «Чего доброго, еще вырвется у нее такое на людях!»

— Для меня это служебный долг, и тебе как секретарю нечего объяснять... — придя в себя, хладнокровно втолковывал Харальд.

— Можно найти сотни отговорок, чтобы не поехать, — столь же хладнокровно возражала Лаума.

Он поехал, Лаума — нет.

И теперь он сидит на берегу Гауи под ольхой, в стороне от костра, который все разгорается, вскидывает пламя все выше, с нарастающим ревом и треском распространяет жар и свет все шире и шире. Такая вот ночь