Дома, в Иркутске, осталась жена с тремя детьми. Надо написать восточносибирскому губернатору, попросить, чтобы семье оказали вспомоществование… Обязаны это сделать! Ведь он не просто арестант, политзаключенный, а пожалованный в чин губернского секретаря… Он и бумаги теперь свои, прошения и показания, подписывает непременно: губернский секретарь Н. Щукин.

Однако иркутский генерал-губернатор Корсаков не посчитался с его чином и в помощи семье отказал. Щукин пишет новое заявление, теперь уже на имя западносибирского генерал-губернатора Хрущова, в котором с отчаянием говорит о тяжелом состоянии духа своего, о тем, что доктора не ведают, что с ним творится и как ему помочь, а он, губернский секретарь Щукин, лучше всех докторов знает, что ему делать, и просит всемилостивейшего позволения его высокопревосходительства вторично рассмотреть просьбу о посещении богослужений… дабы не лишать его, Николая Щукина, единственной теперь отрады — верования, которое не подавляется в империи, а всеми средствами покровительствуется…

Вскоре генерал-губернатору было передано еще одно прошение, написанное твердым и ровным почерком:

«Желая продолжать свои занятия по исследованию быта чуждых народностей, находящихся в зависимости от России, и, надеясь на просвещенное внимание Вашего высокопревосходительства, осмеливаюсь просить Вас о разрешении выдавать мне из архива областного правления дел, относящихся к истории постепенного присоединения и умиротворения киргизских народов, а именно: дела об открытии приказов, о претензиях на ханство Габайдуллы и проч. Разрешение Вашего высокопревосходительства приму за великодушное снисхождение к страсти, полученной мною с годами к литературным занятиям, которые в настоящем моем положении составляют для меня утешение и единственный путь, посредством которого я могу служить обществу. Потанин».

Прочитав оба прошения, Хрущов с усмешкой заметил: «Видали? И у того, и у другого единственный путь к спасению — токмо в разные стороны… Что ж, быть посему!»

Сегодня генерал пребывал в добром расположении духа и решение принял не колеблясь: удовлетворить обе просьбы.

А Ядринцева заинтересовала многообразная арестантская братия — типы сибирского острога, как пометил он для себя. Он познакомился, сблизился со многими заключенными, начал вести записи. Характеры тут встречались необыкновенно живые, яркие. Но даже и в этом ряду фигура Михайлы Дубравина, «чалдона косорылого», как называл его ключник Самойла, стояла особняком. Надо заметить, что Самойла больше всех и люто ненавидел этого спокойного, невозмутимого мужика, и всячески старался досадить ему, унизить его, нередко пуская в ход кулаки… Однако «чалдон» упорно не реагировал на тычки и удары злобствующего ключника; бывало, глазом не поведет и головы не повернет, идет себе, не сбавляя и не прибавляя шага. Отчего Самойла злобствует еще больше: «Ах ты, чалдон косорылый, бревно бесчувственное!.. Да я из тебя душу твою поганую…» — и хрясь, хрясь в спину. Ключи в руке Самойлы жалобно и разнобойно звенят, голос срывается до хриплого шипения, на тонких бескровных губах вскипает пузырьками слюна, и он ею брызгает во все стороны: «На, н-на, получай, чалдон косорылый!» Отчего он так зверствовал? Возможно, оттого, что рядом с широкоплечим, богатырски сложенным мужиком особенно ясно и болезненно чувствовал свою физическую неполноценность, вот и старался кулаками доказать, что сила и власть на его стороне. Ждал и надеялся, должно быть, что рыжеволосый богатырь не выдержит, в конце концов падет перед ним на колени и взмолится: пощади, Самойла Дорофеич! Но мужик будто и не видел перед собой Самойлу, шел себе, твердо и ровно ступая… А Самойла в тот раз отчего-то особенно был зол и то и дело пускал в ход кулаки, накидывался на мужика яростно, с каким-то собачьим остервенением. Рыжеволосого вели с допроса. Ядринцев смотрел на него с жадным интересом. Он впервые так близко видел его в лицо, и лицо это поразило его какого-то открытой и ясной простотой, не простоватостью, а именно простотой — крепкие, точно литые скулы, прямой взгляд. Он был даже красив по-своему, этот человек, и в походке его угадывалось что-то удивительно знакомое: шел он твердо, но и в то же время как-то осторожно, прижимая к бокам тяжелые руки, словно боясь ненароком кого-либо ими задеть… Поравнявшись с Ядринцевым, которого конвоиры оттеснили к самой стене, он повернул голову и внимательно на него посмотрел. И тут же получил тумака в спину: «Шагай, шагай, чалдон косорылый!» И вдруг Ядринцева точно обожгло: «Дер-бер». Сомнений не было — это он, Дер-бер, с которым Ядринцев когда-то учился в гимназии… И лицо, и эта огненно-рыжая голова, и походка такая, что не узнать его невозможно, хотя с тех пор, как они учились в третьем классе Томской гимназии, прошло больше десяти лет. Но Дер-бер и тогда был уже взрослым, самостоятельным человеком… Отчетливо представилось, как он идет по коридору, прижимая к бокам руки; а потом из чистого озорства наваливается снаружи на классную дверь, и человек двадцать гимназистов тщетно пытаются ее открыть. Вспомнилось, как однажды его, Колю Ядринцева, хотели побить, перехватили в переулке, у бань Тернера, и Дер-бер защитил, порядком припугнув драчунов, и позже не давал Колю в обиду, относился к нему с какою-то необъяснимой внимательностью и даже нежностью. Правда, учились вместе они всего лишь год. Потом Дер-бер уехал куда-то, исчез. И вот после стольких лет пути их снова сошлись…

— Дер-бер! — окликнул Ядринцев, когда рыжеволосый уже отошел на несколько шагов. И Ядринцев с огорчением подумал, что ни имени настоящего, ни фамилии его он не знает, осталось лишь в памяти прошлое. — Дер-бер! — еще раз он позвал. Рыжеволосый обернулся, и губы его, показалось, дрогнули в грустной усмешке. Возможно, это и не Дер-бер? Возможно, Ядринцев ошибся, перепутал — мало ли на земле похожих людей. Но мысль о Дер-бере с тех лор не покидала Ядринцева, не давала покоя, и он ждал новой встречи, надеялся с ним поговорить. И удивлялся безропотности Дер-бера, терпеливо сносившего издевательство маленького, кривоногого, с искаженным от постоянной злобы лицом Самойлы-ключника, который иных и пальцем не трогал — то ли боялся, то ли был у него на этот счет свой тайный умысел, а с Дер-бером обращался грубо, не скупясь на тумаки. И Дер-бер терпел, никак не реагировал на грубость Самойлы.

Да всякому терпенью, как видно, приходит конец. Однажды такое произошло. Привели Дер-бера с допроса, втолкнули в камеру, Самойла, дважды повернув ключ, запер дверь и не успел отойти, стоял подле, разговаривая с конвойным о чем-то вполголоса. В этот момент и постучал Дер-бер, попросил открыть дверь.

— Чего тебе? — спросил Самойла.

— Крестик где-то обронил… Отвори.

— Я тебе отворю, я тебе отворю, чалдон косорылый! —