— Да рассказывать на самом деле нечего. Особой чести в этом никакой нет. Вскоре после гибели Годфри, когда Табиту впервые отправили в клинику, Лоренс, похоже, нашел у нее в комнате какую-то одежду, распорядился сложить ее в сундук и отнести на чердак. После его смерти, когда в дом въехали Мортимер с Ребеккой, они все осмотрели и наткнулись на эту записку. Разумеется, Мортимер ее сразу узнал. Он еще помнил, какой она вызвала шум. Случившееся представлялось ему курьезом, поэтому, когда несколько лет назад мы с ним встретились и поговорили о моей книге, он передал мне записку. Вот и все.

Финдлей восторженно вздохнул.

— Поразительно, Майкл, поразительно. Экономия ваших методов изумляет меня. Могу лишь надеяться, что в свете таких зияющих различий вы не сочтете меня совсем уж недостойным слушателем ваших секретов. Иными словами, не пришло ли время наконец поделиться со мной содержанием этого загадочного меморандума?

— Но вы же еще не дорассказали. Что произошло позже в тот вечер, когда…

— Терпение, Майкл. Чуточку терпения, прошу вас. Я уже удовлетворил ваше любопытство по нескольким пунктам. Теперь я уверен, что достоин того же — или эквивалента оного — удовлетворения взамен, верно?

Я медленно кивнул, соглашаясь.

— Справедливо. Записка у меня в бумажнике, в кармане пальто. Сейчас достану.

— Вы — джентльмен, Майкл. Джентльмен старой школы.

— Благодарю вас.

— Вот только еще одно, пока вы этого не сделали.

— Да? — Я замер, не успев встать.

— Полагаю, о небольшой мастурбации не может быть и речи?

— Боюсь, что нет. Но еще чашка чаю не помешала бы.

Сконфуженный Финдлей удалился на кухню, а я извлек бумажник и последовал за ним.

— Не знаю, чего вы от нее ожидаете, — сказал я, вынимая крохотный туго свернутый клочок бумаги и разглаживая его на кухонном столе. — Как я уже об этом написал, это всего лишь записка, в которой Лоренс просит доставить ужин к нему в кабинет. Она абсолютно ничего не доказывает, если, вероятно, не считать безумия Табиты.

— Думаю, судить об этом лучше мне, если не возражаете. — Финдлей достал из кармана рубашки бифокальные очки и нагнулся над уликой, избегавшей его почти тридцать лет. Стыдно признаться, но меня охватило злорадство, когда я заметил, как его лицо омрачилось разочарованием.

— О, — только и вымолвил он.

— Я предупреждал.

Записка Лоренса состояла из трех слов, мелко накорябанных заглавными буквами. КРЕКЕР, СЫР и СЕЛЬДЕРЕЙ.

Засвистел чайник. Финдлей выключил газ, наполнил заварник и снова нагнулся над столом. Почти минуту он рассматривал записку — переворачивал ее, вертел, держал против света, нюхал, чесал в затылке и перечитывал несколько раз вслух.

— И это все? — наконец спросил он.

— Все.

— Ну что ж, тогда все ясно. Она совсем спятила.

Он приготовил чай, и мы гуськом вышли в гостиную, где несколько минут просидели в молчании: я — выжидательно, он — сердито и задумчиво. Встал он всего один раз — посмотреть на записку, оставшуюся на кухонном столе, — потом вернулся с нею, не говоря ни слова. Через некоторое время, хмыкнув, положил ее перед собой на стол и произнес:

— Теперь вам, полагаю, хочется услышать остальное.

— Если не возражаете.

— Осталось немного. В тот вечер мы договорились отобедать с Фаррингдоном. Скарборо не славился изысканной кухней даже в те годы, однако имелся небольшой итальянский ресторанчик, где я, как об этом знала вся округа, часто бывал — с целью соблазнения, Майкл, буду с вами предельно откровенен. Именно там мы с Фаррингдоном распили несколько бутылочек кьянти. Семейство Уиншоу как раз садилось за свой жалкий семейный обед. — Финдлей сокрушенно покачал головой. — То была последняя трапеза Фаррингдона. Я и помыслить тогда не мог. Не знал даже, что они с Табитой сплели какой-то заговор. Конечно, сейчас мне все видится очень ясно. Годы затаенной ненависти; абстрактные надежды на возмездие, неожиданно обретшие конкретность. Эти долгие тайные беседы с ней, должно быть, разожгли в нем смертоносное бешенство. Я могу лишь догадываться о связи, что выковалась тогда между злополучными соучастниками преступления, о данных клятвах, о принятых присягах. Как легко себе представить, Фаррингдон был мрачен и не очень склонен к разговорам, что по недалекости своей я отнес на счет усталости от поездки. Видите ли, на несколько дней он ездил в Биркенхед и вернулся только накануне. В то время я не видел никакой особой цели в его путешествии, но к концу нашего ужина он соблаговолил объясниться.

Мы уже собирались покинуть ресторан, когда он привлек мое внимание к большому коричневому конверту, с которым пришел. Именно за ним, судя по всему, он и ездил домой. „Мистер Оникс, я хочу попросить вас об одной услуге, — сказал он. — Я хочу, чтобы вы приглядели вот за этим — всего несколько часов. И дайте мне слово, что, если я не появлюсь у вас в конторе завтра утром в девять, вы доставите его лично в руки мисс Уиншоу — и как можно скорее“. Просьба показалась мне необычной, о чем я и сообщил, но он наотрез отказался разглашать подробности предприятия, в которое намеревался пуститься в столь неподобающее время суток. „По крайней мере, скажите, что внутри“, — взмолился я, и, надеюсь, вы согласитесь, что просьба моя была резонна. Поколебавшись несколько мгновений, Фаррингдон ответил: „Моя жизнь“. Несколько театрально, как по-вашему? Я попытался разрядить атмосферу, заметив, что если в конверте вся его жизнь, то ее, видимо, не очень много. В ответ он горько рассмеялся: „Разумеется, ее немного. Вот то, до чего меня довело предательство одного человека, — несколько документов, несколько сувениров былой службы в Королевской авиации и единственная фотография; тот след, что мне удалось оставить за последние двадцать лет. Я хочу, чтобы они остались у нее. Она не безумна, мистер Оникс, я это твердо знаю. Ее не имели права запирать там. Но свершилась ужасная несправедливость, и что бы ни случилось со мной, она — человек, что хранит о ней память“.

Что ж, я взял конверт, и мы пожелали друг другу спокойной ночи. Я уже понимал, что заваривается нечто смертельно опасное, но в мои обязанности не входило мешать… судьбе, року, назовите как угодно. Я осознавал, что события, свидетелем которых я невольно стал, должны прийти к логическому концу. И мы отправились каждый своей дорогой: я — в постель, а Фаррингдон, как мне впоследствии стало известно, во-первых — угонять машину какого-то бессчастного горожанина, что для человека его способностей было делом пустячным, а затем — в Уиншоу-Тауэрс, дабы проникнуть в дом через окно библиотеки, как я предполагаю, оставленное для него открытым Табитой, и совершить свое пагубное покушение на жизнь Лоренса.

Я задумался над рассказом Финдлея.

— Судя по тому, как вы его описали, я бы решил, что ему не составит труда прикончить такого заморыша, как Лоренс.

— Возможно, и так. Но у Лоренса за много лет скопилась масса врагов, и, вероятно, он счел стоящим научиться от них обороняться. Кроме того, подозреваю, он был готов в тот вечер к каким-то неприятностям, почувствовав — что-то затевается. Фаррингдон наверняка рассчитывал застать Лоренса врасплох, если это возможно, но готов спорить, он не отказал себе в удовольствии сказать ему несколько слов. Вероятно, упущенные мгновения оказались критическими.