Я в изумлении вытаращился на него:

— Вы имеете в виду — второго пилота?

— О да. Я обнаружил его живым и здоровым в Биркенхеде. Его история завораживала. Звали его Фаррингдон. Джон Фаррингдон. Именно этого человека Лоренс Уиншоу забил до смерти палкой для чесания спины, что было столь красочно описано в вашем манускрипте.

Чтобы это переварить, мне потребовалось несколько секунд.

— Но как же он выжил в катастрофе?

— В последний момент выбросился с парашютом.

— Значит ли это… означало ли это, что и Годфри остался жив?

— Прискорбно, однако нет. Было время — я питал некоторые надежды. С моей стороны это был бы невообразимый успех, разумеется. Но мистер Фаррингдон на этот счет был совершенно убежден. Он сам видел тело Годфри, охваченное языками пламени.

— Как же вам удалось отыскать этого человека?

— Ну, его, похоже, захватили в плен немцы, и остаток войны он провел в лагере. Когда все закончилось, вернулся домой, страстно желая воссоединиться с семьей, но обнаружил, что его считают погибшим. Мать такого известия не пережила. Она скончалась через неделю после получения похоронки, а спустя чуть больше года отец женился вторично. Поэтому он не смог заставить себя объявиться. Столько горя — и все попусту… Он помалкивал, переехал в другой город, взял себе фамилию Фаррингдон — и началось долгое, одинокое и беспокойное существование. Он пытался заново построить жизнь на руинах. В свою историю он посвятил всего одного члена семьи — дальнего кузена, — когда потребовалось получить какие-то личные документы; именно этот человек и навел меня на его след. То есть прямо он так ничего и не сказал, но я уверен — ему хотелось дать мне понять. Один-два тщательно продуманных намека — мне хватило, чтобы отправиться в Германию и выйти на след. — Финдлей снова вздохнул. — Ах, то было счастливое время. Табита оплачивала все мои расходы. В долине Рейна бушевала весна. Я свел знакомство — слишком краткое — с пастухом по имени Фриц, воплощением красоты, медной от свежих поцелуев солнца Немецких Альп. С тех пор я падок до всех, кто носит ледерхозен.

Мы уже доехали до Ислингтона, и он свернул в переулок.

— Вы должны извинить старика за глупые воспоминания, Майкл. Лучшие годы моей жизни уже миновали. Осталась только память о них. — Финдлей остановил машину футах в двух от бордюра — задний бампер тревожно выдавался на проезжую часть. — Ну вот и приехали.

Мы стояли у небольшого террасного дома в одном из самых немодных ислингтонских переулков. Финдлей повел меня внутрь по нескольким лестничным пролетам без ковров. Так мы дошли до чердака, где он распахнул дверь в комнату, при виде которой я от изумления непроизвольно выдохнул. То была точная копия квартиры, описанной Конан Дойлем в „Знаке четырех“, когда Шерлок Холмс впервые встречается с загадочным Тадеушем Шолто. Роскошные блестящие драпировки по стенам, местами стянутые кольцами, открывали взору то картину в пышной раме, то восточную вазу. Ковер янтарных и черных тонов — толстый и пушистый; в нем, как в моховой подстилке, приятно тонула нога. На ковер были косо брошены две большие тигровые шкуры, что подчеркивали восточную роскошь, а на циновке в углу стоял кальян. В довершение картины с потолка на почти невидимом золотом шнуре свисала лампадка в виде серебряной голубки — она горела, наполняя комнату тонким ароматом.

— Добро пожаловать в мое гнездышко, Майкл, — сказал Финдлей, стряхивая с плеч накинутый на улице плащ. — Простите весь этот китч, этот эрзац-ориентализм. Меня воспитывали неотесанные родители в обстановке мерзости и скудости. С тех пор я всю жизнь пытался отринуть прошлое, но состоятельным человеком так и не стал. Все, что вы здесь видите, — отпечаток моей личности. Низкобюджетная роскошь. Располагайтесь на оттоманке, а я схожу приготовлю чай. Лапсанг вас устроит?

При ближайшем рассмотрении оттоманка оказалась стандартной диван-кроватью, застеленной протертыми псевдотурецкими покрывалами, но на ней было вполне удобно. Крохотная кухонька Финдлея выходила прямо в гостиную, поэтому мы без труда поддерживали беседу, пока он возился с чайником и заварником.

— Чудесная у вас квартира, — сказал я. — Вы здесь давно живете?

— Переехал в начале шестидесятых — чуть ли не сразу после столкновения с Уиншоу. Отчасти — чтобы избежать лишнего внимания полиции, как я уже говорил; но были причины и посущественнее. После стольких лет человек моего темперамента уже не мог сносить ограниченность, изолированность и мелочное тщеславие провинциальной жизни. О, в то время весь этот район был совершенно иным: в нем чувствовался стиль, пока сюда не ринулись брокеры, консультанты по управлению и прочие лакеи капиталистов. Раньше здесь обитала богема, кипела жизнь, возбуждение. Художники, поэты, актеры, артисты, философы, педерасты, лесбиянки, танцовщицы, даже детективы попадались. Знаете, сразу за углом отсюда жили Ортон и Хэлливелл[67]. Время от времени захаживал Джо, но не могу сказать, что мне этот человек чересчур нравился. Связь с ним заканчивалась, не успев начаться. Ни крупинки нежности. Но все равно конец был ужасен, никому не пожелаешь. Я помог властям разобраться в одной-двух деталях этого дела, кстати сказать, хотя моего имени вы не найдете ни в каких официальных отчетах.

Воспоминания его были увлекательными, однако мне не терпелось поскорее вернуться к делу.

— Вы рассказывали о Фаррингдоне, втором пилоте, — напомнил я.

— Опасный был человек, Майкл. Отчаянный— Финдлей вынырнул из кухни и протянул мне чашку из тончайшего, испещренного трещинками фарфора с дымящимся чаем. — Но никоим образом не порочный. Способный на сильные чувства и великую личную преданность, я бы сказал. Но — обозленный. Раздавленный обстоятельствами. Ему так и не удалось завести нормальную семью: много лет он скитался по всей стране, работал на заводах, устраивался на случайные заработки, все ближе и ближе опускаясь в тот мир, где частное предпринимательство переходит в преступление. Ему неплохо удавалось держаться за счет собственной многогранности и личного обаяния. А он был весьма обаятелен — и довольно симпатичен, чеканной такой красоты. Помню, глаза у него были — как синий бархат, а ресницы — очень длинные и пушистые. Почти как у вас, если вы позволите мне этот небольшой комплимент.

Я смутился и отвел взгляд.

— Меня так и подмывало попытать с ним счастья, но склонности его слишком отчетливо указывали в совершенно противоположном направлении. Бык-производитель до мозга костей. Он утверждал, что в свое время покорил немало женских сердец, и у меня не было причин в этом сомневаться. Если говорить коротко — симпатичный мерзавец, довольно распространенный тип личности в первые послевоенные годы, хотя его выходки извинить было гораздо легче, чем поступки многих других.