В то время я все еще была полна решимости как можно сильнее отдалиться от своего детства. Я уделяла невероятное внимание своей внешности и фигуре и в итоге стала выглядеть копией своего идеала. Я стала стройной и очень неплохо смотрелась, одеваясь по быстрой моде[83]. Но когда позвонил Лахлэн, я была на мели. Питалась фалафелями и лапшой и снимала квартиру в районе Флашинг с еще тремя женщинами. Я моталась из Нью-Йорка в Хэмптонс вместе с тысячами других малооплачиваемых женщин, занимающих должности ниже своего уровня образования. Носилась по магазинам, выбирала ткани для штор, заказывала итальянские диваны для пентхаусов, а самое главное – непрерывно носила кофе венти макиато своему боссу. Я превосходно овладела языком, в котором фигурировали оттенки кости, слоновой кости и яичной скорлупы. Я запоминала содержание каталогов «Сотбис» и фамилии олигархов, покупавших картины за шестьдесят миллионов долларов и секретеры четырнадцатого века, инкрустированные золотом. Я целыми днями надзирала за рабочими, занимавшимися поклейкой вручную расписанных обоев, которые затем хозяйки домов – общественные деятельницы, жены владельцев хеджевых фондов и русских миллиардеров – могли запросто велеть содрать со стен, потому что «они не такие как надо».

Я знала, что моя работа – тупик. И все же случались моменты, когда я оставалась одна в каком-нибудь из громадных домов – только я и все эти красивые вещи. И я тогда могла представить себе, что все они принадлежат мне. Я могла близко подойти к рисунку Эгона Шиле[84], висевшему на стене в ванной комнате, могла провести рукой по карточному столику семнадцатого века, вручную инкрустированному перламутром в технике маркетри, могла посидеть в том самом кресле Фрэнка Ллойда Райта[85], которое изучала на курсе архитектурного дизайна. Предметы, которые превосходили все остальное. Предметы, пережившие череду безразличных владельцев. Предметы, чьи долгие тайны и красота жили вопреки эфемерной природе нашего цифрового мира. Эти вещи, я знала, будут существовать, когда уже не будет меня, и я считала, что мне повезло с ними встретиться.

Миновало почти десять лет с тех пор, как моя мать сказала, что мне пора сосредоточиться на моем Прекрасном Будущем. Что ж, да, я сумела получить образование. Такое, которое позволило мне соприкоснуться с жизнью одного процента людей. Сама я такой жизнью не сумела бы жить никогда. Это было сродни тому, как если бы ты сидел в первом ряду на бродвейском спектакле и жаждал присоединиться к действу на сцене, но понимал, что лестницы, которая вознесла бы тебя туда, не существует.

Поэтому, когда я услышала незнакомый голос из динамика мобильного телефона и этот голос сообщил мне, что мать нуждается во мне, я мгновенно уволилась с работы. Мне понадобился всего один день, чтобы уложить в чемодан дешевые черные платья, отдать ключ соседкам по квартире и вылететь в Калифорнию. В то время я говорила себе, что покидаю Нью-Йорк исключительно из чувства ответственности перед матерью. Ведь у нее не было никого, кроме меня, и конечно же я была обязана о ней позаботиться. Но разве при этом я не ощущала собственного провала?

А когда в аэропорту я вышла в зал встречи, я увидела ожидавшего меня мужчину. Он стоял, забросив за плечо пиджак, и обшаривал глазами цвета льда лица прилетевших пассажиров. Наконец он остановил взгляд на мне. Едва заметная улыбка тронула его губы. Он был просто невероятно красив. Когда я его увидела, во мне вспыхнула крошечная искорка надежды и мое сердце часто забилось.

«Вы так похожи на вашу маму», – сказал Лахлэн тогда и бережно взялся за ручку моего чемодана.

«Мы совершенно не похожи», – отвечаю я, все еще хватаясь за последние остатки веры в свое Прекрасное Будущее, в котором я когда-то была так уверена.

А теперь, стоя в коттедже поместья Стоунхейвен три года спустя, я понимаю, что мы с матерью похожи гораздо сильнее, чем я когда-либо предполагала.

И вот все начинается

На следующее утро, в час, когда еще не взошло солнце и свет тускл и анемичен, я приношу свой коврик на большую лужайку перед главным домом и старательно выполняю базовую йоговскую зарядку. Озеро неприветливо и серо. Холодный ноябрьский воздух забирается под мой тренировочный костюм, хотя от физической нагрузки я потею. Несколько лет я много занималась йогой, но так, как сейчас, когда мне надо что-то доказать, – никогда. Мое тело недовольно непривычным напряжением и тем, что я так рано встала. И все же что-то есть в том, что я сейчас здесь, под соснами. Чистота, слияние с природой. Морозный воздух пахнет хвоей. Этот запах возвращает меня в детство – в то время, когда Тахо не казался оазисом.

«Приветствие Солнцу», «полумесяц», «поза танцующей собаки», «боковая скрутка». Пальцы ног упираются в бедра, руки подняты к небу. Я представляю себе, что за мной наблюдают и из домика смотрителя, и из большого дома, и под этими взглядами я чувствую себя могущественной. Богиней земли или, по крайней мере, неплохой ее подделкой.

Закончив упражнения, я сворачиваю коврик в рулон, делаю напоказ несколько дополнительных растяжек, после чего поворачиваюсь лицом к Стоунхейвену. Ванесса стоит перед застекленными дверями в кухне и смотрит на меня сквозь затуманенные стекла. Она быстро отступает назад – видимо, смущена тем, что я ее заметила, и решила, что она за мной подсматривает. Но я машу ей рукой, пока она не исчезла, и направляюсь к дому. Когда мне остается пройти несколько футов, Ванесса распахивает дверь и стоит на пороге со смущенной улыбкой. На ней розовая шелковая пижама, поверх которой пушистый кашемировый кардиган. Она держит в руках фарфоровую чашку – одну из тех, из которых мы вчера пили вино.

– Прошу прощения. Надо мне было спросить, не будете ли вы против, если я стану заниматься йогой у вас на лужайке. Но рассвет был так прекрасен, что я не смогла устоять.

У меня со лба стекает струйка пота, я промокаю ее полотенцем.

Ванесса одной рукой запахивает кардиган. Ясное дело, сильно сквозит.

– Я под большим впечатлением. А я только что проснулась.

– Я всегда встаю рано. Утро – лучшее время дня. Мир так тих и полон обещаний.