Назад я бегу трусцой и возвращаюсь к Ванессе раскрасневшаяся и запыхавшаяся. А она стоит там, где я ее оставила.

– Ты его нашла.

– Под диваном, – отзываюсь я.

Ванесса смотрит на меня, а я гадаю: догадалась ли она? Да нет, конечно же нет. У нее и в мыслях ничего такого нет. Адреналин, наполнивший мои кровеносные сосуды, бодрит меня куда сильнее, чем целый час занятий йогой.

«Все получится, – думаю я. – Я здесь именно ради этого».

И вот тут Ванесса кидается ко мне и обнимает меня, и я целую минуту не в состоянии осознать, что она вовсе не празднует со мной мою маленькую победу. Но нет, это она принимает меня в лучшие подружки.

– Я так рада, что мы станем подругами, – произносит она мне прямо в ухо.

Она думает, что мы с ней подруги.

В ее объятиях я то Нина, то Эшли, а потом опять Нина. Моя суть аморфна и меняется, как облако на ветру. Еще немного – и я утрачу понимание того, кто же я.

– Конечно, мы подруги, – шепчет Эшли на ухо Ванессе.

«Я по-прежнему тебя ненавижу», – думает Нина.

И мы обе обнимаем Ванессу.

Вернувшись в домик смотрителя, я вижу Лахлэна, развалившегося на диване с лэптопом на животе. Вокруг него хлебные крошки. Я вхожу, и он смотрит на меня:

– Могла бы мне чашку кофе принести хотя бы.

– В Тахо-Сити есть «Старбакс», я тебя приглашаю, – говорю я, плюхаюсь на диван рядом с ним и беру с журнального столика надкусанную булочку. От нее пахнет плесенью. Но я так голодна, что все равно съедаю булку.

Лахлэн что-то набирает на клавиатуре.

– Я за тобой наблюдал, – сообщает он. – А знаешь, не так плохо у тебя получается с йогой. Может быть, тебе стоит подумать об этом как о будущей карьере, если это дело у нас не выгорит.

– А ты имеешь хоть какое-то представление о том, сколько зарабатывает инструктор йоги?

Лахлэн смотрит на меня поверх очков:

– Как я понимаю, маловато.

Я думаю о лечении моей матери от рака и мысленно подсчитываю, сколько мне нужно дать уроков за тридцать долларов каждый, чтобы оплатить курс терапии.

– Да, маловато.

– Посмотри, – говорит Лахлэн и поворачивает лэптоп экраном ко мне, чтобы я увидела, чем он занимается.

На экране вид с видеокамеры, которую я только что тайно установила в библиотеке Стоунхейвена. Качество картинки плохое – изображение зернистое и темное, – но ракурс верный, так что мы четко видим все три стены библиотеки и пространство между ними. Около камина грозно возвышается чучело медведя. В углу светится обогреватель. Мы с Лахлэном смотрим на экран. В библиотеку возвращается Ванесса (она все еще в шелковой пижаме) и садится на диван. Утопая в подушках, она достает из кармана кардигана телефон и быстро прокручивает экран. Я не глядя могу определить, чем она занята: просматривает свой канал в Инстаграме.

– Одна камера есть, прекрасно, – бормочет Лахлэн, тянется ко мне и прижимает ладонь к моей щеке. – Я так и знал, что у тебя получится, любовь моя.

А я смотрю на бледное лицо Ванессы, слегка подсвеченное экраном смартфона.

Щелк. Щелк. Щелк. Она набирает на клавиатуре тачскрина какие-то слова. Щелк, щелк, щелк. Не этим ли она занимается весь день напролет: смотрит, чем занимаются другие по всему миру, и решает, что неплохо бы то или это лайкнуть, и все это она делает ради сравнения со своей собственной жизнью. Как это жалко. Ранимая, измученная Ванесса, с которой я только что разговаривала, исчезла. Она вновь превратилась в тусклый пустой сосуд, и я могу смотреть на нее с презрением. И надо сказать, для меня это почти облегчение.

– Она гуглила Эшли, – сообщаю я. – Цитировала мне афоризмы с моего вымышленного аккаунта в Фейсбуке. Как думаешь, мы достаточно осторожны?

Лахлэн отрывает взгляд от экрана:

– Она увидит то, что хочет увидеть. Она тупа как пробка и тщеславна до мозга костей.

У меня слегка кружится голова. Жар победы все еще не выветрился из моего тела. Под тканью спортивного костюма высох пот. Еще пара таких недель – и мы расставим все наши камеры там, где хотели. А потом будет легко и просто устроить ловушку, и Ванесса войдет в нее.

К концу года мы, наверное, сумеем вернуться в Лос-Анджелес. К январю моя мать уже закончит половину курса лечения и будет на пути к ремиссии. А потом… Господи, если мы вытащим из этого сейфа достаточно денег, быть может, мне больше никогда не придется ничем таким заниматься. Какое же это будет облегчение – убраться отсюда и начать совершенно новую жизнь, вернуть все долги и оставить еще кое-что на жизнь. Уж это Либлинги, по крайней мере, могли бы мне дать.

Я стараюсь не думать о полицейских, стерегущих мой дом в Эхо-парке и поджидающих моего возвращения, чтобы меня арестовать, а также о счетах, копящихся в моем почтовом ящике, об умирающей матери, которая лежит в больнице одна-одинешенька, и некому подержать ее за руку. Я пытаюсь не сбиваться с мысли о том, что этот жуткий, мрачный особняк – тот самый, который разрушил мою жизнь, – станет местом, где все волшебным образом снова встанет на свои места.

На экране лэптопа Лахлэна Ванесса продолжает листать маленький экран своего смартфона. Невыносимая тоска – смотреть, как чья-то жизнь уменьшается до размеров экрана на другом экране. Это заставляет меня отвести взгляд, и у меня противно болит под ложечкой. «Что мы собираемся сделать с этой женщиной?» Мысль разбухает, как наполняемый воздухом воздушный шар. «Мы должны немедленно уехать». Это так знакомо – неотступное чувство, будто я вижу мир отраженным в качающемся двустороннем зеркале, и стоило бы мне только повернуть его к себе и увидеть свое отражение, как я пришла бы в ужас от увиденного.

То, чем я занимаюсь, я делаю хорошо, но это вовсе не означает, что я всегда в восторге от того, что делаю. Моя способность лгать, рядиться в новые обличья, вмешиваться в чужие дела и предавать людей – да, мне по сердцу выбросы адреналина и мстительный кайф. Но, кроме того, порой у меня премерзко сосет под ложечкой и у меня в желудке словно бы застревает сладкая липкая тайна, от которой восторга столько же, сколько боли. Как у меня все это получается? Должна ли я этим заниматься? Люблю я это или ненавижу?

В первый раз я участвовала в афере вместе с Лахлэном (это был кинопродюсер, создатель боевиков, сидевший на кокаине; мы унесли у него редкие стулья дизайна Пьера Жаннере[89] стоимостью сто двадцать тысяч долларов). После этого я трое суток болела. В ту ночь, после кражи, меня рвало до утра, а потом не унималась дрожь, и это приковало меня к постели. Казалось, из меня выходит какой-то токсин, какая-то подцепленная мной инфекция. Я мысленно клялась, что больше ни за что в жизни не буду заниматься ничем подобным. Но когда Лахлэн предложил мне еще разок поработать месяц спустя, я почувствовала, что инфекция никуда не делась. Это было жаркое искушение, дрожь в кровеносных сосудах, и от этого состояния я едва не теряла сознание. Возможно, это было у меня в крови.