Это ложь. Дома я валяюсь в постели до полудня, если только есть такая возможность. Но этой ночью мне не спалось. Мешало то, что я снова оказалась в домике смотрителя, воспоминания принесли с собой клаустрофобию. Стоило мне только задремать – и я видела перед собой фигуру крупного мужчины. Он наклонялся и выдергивал меня из-под одеяла, и я просыпалась, задыхаясь от страха. А потом я лежала в темноте, слушала тихое сопение Лахлэна, спавшего рядом со мной, и гадала, пытаясь понять, кто я такая, что я натворила, почему вернулась сюда, именно сюда. Еще я думала о матери, оставшейся в Лос-Анджелесе. Ее медленно пожирал рак, а она ждала меня. Ждала, что я вернусь с деньгами для ее лечения. Еще я вспоминала, как красиво она выглядела когда-то в синем вечернем платье с блестками, с лицом, порозовевшим от смеха.

К четырем часам утра я окончательно отказалась от попыток заснуть и ушла в кухню, чтобы просмотреть на экране лэптопа руководство по йоге.

Ванесса делает глоток кофе. Без толстого слоя косметики она бледна. Такое впечатление, что кто-то взял ластик и за ночь стер все краски с ее лица. Я понимаю, насколько иллюзорна большая часть ее красоты.

– На самом деле я только что подумала, что завтра могла бы к вам присоединиться.

– Конечно! – Я указываю на чашку в руке Ванессы: – Могу я выпросить чашечку?

Она смотрит на свои руки и словно бы с удивлением обнаруживает, что держит чашку:

– Вы про кофе?

– В коттедже кофе нет, – объясняю я. – А я с утра просто ужасна, пока не залью в себя кофеин.

А вот это чистая правда. Я уже чувствую, что говорю Ванессе то правду, то ложь, и гадаю, когда начну путаться. А она все еще стоит на пороге, словно бы не совсем понимает, о чем я говорю.

– Нет кофе в коттедже, – повторяю я. – А мы еще не закупили продукты.

– О! О, конечно. И выпрашивать не надо. Надо мне было самой вам предложить. У меня в кухне почти полный кофейник. Пойдемте.

Ванесса делает шаг назад.

В сравнении с теплом в домике смотрителя в большом доме Стоунхейвена холодно, невзирая на все старания старинной печи. Я слышу, как она пыхтит и потрескивает внизу, под отполированным до блеска паркетом. Я иду следом за Ванессой в кухню, где в итальянской кофеварке стоит стеклянный кофейник с горячим кофе.

– Я все еще не научилась толком управляться с этой штукой, – признается Ванесса и наливает мне чашку кофе. – Я столько времени прожила в Нью-Йорке, что начала верить, что кофе бывает только в кофейнях.

Я-то точно знаю, что тот кофе, который пьет Ванесса Либлинг, в простой кофейне не варят. Она предпочитает всякие сложные версии латте с разными хитрыми добавками. А такой кофе подают в уличных кафе в Гринвич-Вилидж или в ресторанах «Ла Маре». (Кофейные пристрастия Ванессы прекрасно документированы на ее канале в Инстаграме.) Наверное, она думает, что, объединяя себя с простыми людьми, покупающими паршивый кофе в картонных стаканах, она мне больше понравится. А я бы, пожалуй, стала ненавидеть ее чуточку меньше, если бы она вела себя в соответствии со своим статусом, а не старалась снизойти до меня.

«Улыбайся!» – мысленно напомнила я себе. Мне нужно проникнуть в Стоунхейвен. Мне нужно понравиться Ванессе. Но вот мы с ней стоим в кухне, ведем нескладную беседу, что-то врем друг дружке, и мне кажется, что между нами никогда не смогут завязаться никакие отношения – ни искренние, ни даже лживые. Мы вежливо пьем кофе по глоточку, но вот наконец Ванесса нарушает молчание:

– Майкл с вами йогой не занимается?

– О боже, нет! Если бы я его разбудила в такую рань, он бы мне точно голову оторвал.

А вот это полуправда.

Ванесса понимающе кивает:

– Не хотите присесть? Мы могли бы пройти в библиотеку, там теплее.

Библиотека. Я до сих пор отчетливо представляю миссис Либлинг, сидящую на обтянутом бархатом диване, а вокруг нее разбросанные журналы по дизайну интерьера.

– С удовольствием! – отвечаю я. – Иначе мне придется вернуться в коттедж и ходить там на цыпочках, чтобы не разбудить Майкла.

Ванесса подливает себе и мне кофе, и я иду за ней в библиотеку. Здесь все в точности так же, как тогда, когда я тут была в последний раз, – голова лося, книги без суперобложек, диван, обитый зеленым бархатом, – но теперь все это выглядит несколько хуже, чем тогда. Ванесса устраивается в уголке дивана, где подушка сиденья сильнее сглажена, и укрывает ноги одеялом. Я иду к дивану, но по пути мое внимание привлекает фотография в серебряной рамке, стоящая на каминной полке. Это семейный портрет Либлингов, который я раньше никогда не видела. Видимо, фотоснимок был сделан примерно за год до моего знакомства с Бенни, потому что Ванесса стоит в центре, и она в темно-бордовом плаще и магистерской шапочке – стало быть, это день, когда она окончила учебу в школе. Родители стоят по обе стороны от нее. Мать в светло-желтом платье, вокруг шеи шелковый шарф. Отец в костюме, сшитом на заказ. Из бокового кармана торчит уголок носового платка в тон платья жены. Я сражена тем, как широко и искренне они улыбаются, не скрывая своей родительской гордости за дочь. А в моих воспоминаниях они оба хмурые, злобные хищники с оскаленными острыми зубами.

Бенни стоит сбоку от этой красивой тройки. Он выглядит ужасно нелепо в рубашке, застегнутой на все пуговицы, с галстуком в горошек. Только его улыбка на снимке кажется деланой. Он выглядит чуть младше, чем в пору нашего знакомства. Щеки у него пухлые, покрыты юношеским пушком, уши кажутся слишком большими. Он еще не ударился в бурный рост, который приведет его в страну великанов, и отец пока намного выше него. Я еле заметно вздрагиваю, понимая, что Бенни на фото совсем ребенок. «Мы с ним были совсем еще дети». Во мне звучит фортепианный аккорд, тоскливый минор. Бедный Бенни. Помимо воли я задумываюсь о том, как ему живется в психиатрической клинике.

– Ваша семья? – спрашиваю я.

Ванесса немного теряется:

– Да. Мама, папа и младший брат.

Я понимаю, что лучше об этом не говорить, но я все же тыкаю в муравейник короткой палочкой – ничего не могу с собой поделать.

– Расскажите мне о них, – прошу я и усаживаюсь на другой край дивана. – Судя по фотографии, вы очень дружны.

– Были дружны.

Я не могу отвести глаза от фотографии, хотя и понимаю, что просто неприлично пялюсь на нее, а когда смотрю на Ванессу, понимаю, что она все это время глядит на меня. Я смущенно краснею. Мне хочется спросить про Бенни, но я опасаюсь, что что-нибудь в моем голосе выдаст меня.

– Были? – спрашиваю я.

– Моя мать умерла, когда мне было девятнадцать. Она утонула. – Ванесса переводит взгляд на окно, за которым открывается вид на озеро, затем снова смотрит на меня. – А мой отец умер в этом году.

И тут она начинает рыдать.

Я замираю.

Я помню, как несколько лет назад во время одного из поисков в Google мне попалась на глаза новость: «ДЖУДИТ ЛИБЛИНГ, МЕЦЕНАТКА ИЗ САН-ФРАНЦИСКО, УТОНУЛА ПРИ АВАРИИ НА ОЗЕРЕ». Подробности гибели Джудит в статье были крайне скупы, зато прилагался длиннющий список ее благотворительных проектов. Не только опера Сан-Франциско, но и музей де Янг, акция «Спасите залив» и (вот это читать было особенно больно) Ассоциация психического здоровья Калифорнии. Я с трудом пыталась соединить благотворительницу на приложенных к статье фотографиях, стоящую рядом с мэром, с распущенными рыжими волосами, широкой улыбкой, с той надменной отшельницей, с которой я познакомилась в Стоунхейвене. «Она получила по заслугам», – подумала я тогда, перед тем как закрыть страницу в Google. Это случилось до того как я узнала, что Бенни поставили диагноз «шизофрения», и я не стала тратить время на раздумья о том, как сказалась гибель Джудит на ее близких.