В школе Дэниел был популярен. Благодаря футболу у него появились друзья, и он почти перестал ввязываться в драки. Но, если не считать Кэрол-Энн, редко кто из ребят приходил на ферму. Денни приглашали на дни рождения, и он ходил на все школьные вечеринки. У него был круг друзей, с которыми он тусовался в школе, в основном по футбольной команде, но после уроков он обычно ни с кем не играл и сам ни к кому не ходил чаще нескольких раз в год. После школы, если не было ни игры, ни вечеринки, он оставался дома с Минни, ухаживал за скотиной, собирал траву, чистил картошку или вместе с Блицем пинал консервные банки на заднем дворе. А потом был ужин, настольные игры, и джин, и музыка. И так год за годом. В этом была соразмерность дней, благодарное осуществление ожиданий, незыблемость повседневности. И Дэниел чувствовал себя в безопасности.

Он научился надеяться. Его желания приходилось подрезать, чтобы они поместились в доме, как она подрезала крылья курам, чтобы те не улетели. Но чего бы он ни захотел из того, что в доме было, Минни могла ему дать.

Как-то в субботу Дэниел проснулся раньше будильника. Он потянулся, раскинув руки-ноги в стороны, словно морская звезда, ощущая растяжку всем телом, вплоть до кончиков пальцев. За тонкой оконной рамой раздавалось кудахтанье и возня кур и раздраженное блеянье коз. Дэниел нежился в постели и погружался в воспоминания.

Потом он резко поднялся, зевнул и открыл выдвижной ящик прикроватной тумбочки. Достал цепочку матери и погладил золотую букву «С». На ощупь она была глаже, чем он ее помнил, и он подумал, что это его рук дело, ведь сглаживает же море острые грани стекла. Вот уже почти год, как цепочка лежала в ящике, завернутая в бумажный платок, и он к ней не прикасался. Он почти о ней позабыл.

Дэниел лег на спину и принялся рассматривать цепочку. Воспоминания, всплывшие перед ним, когда он ее погладил, не были настоящими — это были фотоснимки, которые его сознание сделало и с надеждой замочило в проявителе, чтобы развесить на прищепках в темной комнате, где бы с них по каплям стекала его надежда. На одной из фотографий его мать сидела на кухне у Минни и хохотала так, что были видны два недостающих зуба, зажмурившись от радости настолько, что кожу чуть не до кости прорезали морщинки. На другом снимке мать кормила кур, а Минни махала ей из окна. Он всегда представлял материнские руки сухощавыми и медлительными, и корм курам они тоже сыпали, как в замедленной съемке, будто у нее заело суставы. Еще на одной они все вместе играли в карты и его мать выиграла: она опрокинулась на спину на диване, коленями вверх, и визжала, не веря в свою удачу.

Он положил цепочку обратно в ящик. Ему было интересно, что подумала бы Минни о его матери, столкнись они лицом к лицу. По сравнению с ней мать была бы такой же хрупкой, как воробей перед топтыгиным. Минни стала бы ее кормить, любить и нашла бы ей занятие — все как с Дэниелом. Для Минни его мать стала бы просто еще одним ребенком. Когда он об этом думал, у него разрывалось сердце. Мать была для него ребенком, и с каждым годом он чувствовал себя по отношению к ней все старше, а она оставалась прежней: молодой, худенькой, нуждавшейся в его защите.

После усыновления Дэниел стал думать о матери иначе. Прежде он был в панике оттого, что теряет ее, что ее отрывают от него по живому, невзирая на его боль. Теперь же ему хотелось ее утешить. Он помнил, как гладил ей лоб и набрасывал на нее кофту, когда она засыпала на диване, и как ее почерневшие глаза и посиневшие, губы ему улыбались. Ему больше не хотелось к ней бежать. Спокойствие его новой жизни было ему желаннее, чем ее хаос, просто теперь он фантазировал, как возьмет ее с собой в эту новую жизнь. Минни могла бы удочерить и ее тоже, мать могла бы спать на диване под записи Рэя Чарльза, пока Дэниел срывал бы в огороде зонтики ревеня и запихивал бы их в проворные козьи губы.

Внизу Минни варила кашу. Она стояла в халате, босиком на грязном кухонном полу. Подошвы у нее были толстые, словно из дубленой кожи. По вечерам перед телевизором она поднимала ноги на табурет, и Дэниел иногда постукивал пальцем по желтой, в дюйм толщиной коже ее подошв. Она могла наступить на канцелярскую кнопку и обнаружить это только через неделю, но не из-за боли, а потому что услышала стук металла по половицам. Тогда она поднимала лодыжку на колено другой ноги и вынимала надоедливую кнопку — без единой капли крови.

Услышав его шаги, Минни подошла к подножию лестницы с деревянной ложкой в руке. Она сжала ему щеки и повернула, чтобы поцеловать в лоб.

— Доброе утро, красавец мой.

Стояло лето, поэтому, хотя еще не было и семи, уже наступил день, и небо сияло первозданной голубизной. Дэниел сунул ноги в сапоги и вышел покормить скотину. Пальцы у него замерзли, и когда он взялся за вымя, Барбара принялась пинаться и переступать копытами, поэтому перед второй попыткой ему пришлось отогреть ладони под мышками.

Оказавшись снова вместе, козы принялись тыкаться друг в друга мордами и обнюхиваться, а Дэниел отнес Минни молоко.

— Помощник ты мой, — сказала она, ставя перед ним тарелку с овсянкой и чашку горячего чая, в котором — Дэниел знал — уже были молоко и сахар. — Пойду переоденусь.

Когда она вернулась, Дэниел делал тосты и предложил поделиться с ней.

— Половинку, лапушка. Мне и чая хватит.

Дэниел дал ей целый, зная, что она все равно его съест. Она болтала про сад и течь в крыше, что на следующей неделе, возможно, найдет кого-нибудь ее починить. Но ничего не менялось уже несколько месяцев. Она спросила у него, чем он хочет заняться, потому что была суббота. Если погода не портилась, они могли пойти погулять, а если начинался дождь, то смотрели послеобеденные фильмы, хрустя крекерами. Иногда Минни готовила или пекла что-нибудь особенное, пока Денни пинал мяч во дворе.

Он пожал плечами.

— Ты знаешь, о чем я подумал? — начал он, откусывая крошечный кусочек тоста и наблюдая за ее лицом.

Минни улыбнулась — сплошные голубые глаза и красные щеки.

— Уверена, ты мне сейчас все расскажешь.

— Как по-твоему, социальный работник смогла бы выяснить, где сейчас моя мама?

Свет в ее глазах померк.

— Милый, ты же знаешь, что тебе сказали. Подожди до восемнадцати, и ты сможешь с ней встретиться, если захочешь. Я знаю, что тебе тяжело, но таков закон, и нам следует его выполнять. Тебе нужно попытаться просто жить дальше.

— Я могу, я живу, я просто… Мне бы хотелось показать ей наших новых коз и свою комнату после ремонта. Ей бы понравилось. Мне просто хочется с ней поговорить.

Минни вздохнула. Ее груди поднялись над столом и опять на него опустились.

— Денни, посмотри на меня.

— Что?

Он поднял на нее глаза, рот у него был набит тостом. Минни нахмурилась:

— Ты ведь не убежишь больше, слышишь? — Она приложила ладонь к сердцу. — Лапушка, я этого больше просто не выдержу.

— Никуда я не убегу. Я просто хотел рассказать ей про коз.