Слово «трупы» вылетело у него изо рта, словно пуля, и эхом прокатилось по равнине, поднимая в воздух потревоженных птиц.

Мальчишки, поверженные в высокую траву, молчали. Дэниел зашагал прочь, все еще с опаской, но постепенно увеличивая небрежность походки. Дул свежий ветер, и трава гнулась в его сторону, словно в благоговении.

Дэниел знал, что они могут ему отомстить, но, шагая к ферме, он был доволен собой. Он не шел, а летел. Впредь они дважды подумают, прежде чем сквернословить на ее счет. Теперь она — его мать, и он не даст ее в обиду.

Когда Дэниел дошел до фермы, все было спокойно. Куры расхаживали по загону, поклевывая корм, но не шумели, козлята украдкой кормились из вымени, в котором им отказывалось по ночам. В траве упруго качались на ветру ромашки.

Минни размораживала морозилку. Зайдя в дом, Дэниел сразу пошел в ванную. Он вымыл руки и посмотрел в зеркало. Задрал футболку, чтобы проверить ребра. Ни царапины. Минни даже не догадается, что он ее защищал, сражался за нее и победил.

Входя на кухню, он не удержался, чтобы не расправить плечи.

Стоя в резиновых сапогах, она молотила деревянной лопаткой по затвердевшему льду в морозилке.

— Матерь Божья, ты уже дома? — воскликнула Минни, когда он вошел. — А я-то думала, что еще только два. Теперь ты захочешь свои сэндвичи, а я даже не успела их сделать.

Дэниел вытер нос и лоб рукавом и подождал, пока она подавит ломтики банана на куске свежего белого хлеба и нальет апельсинового сока. Прежде чем заговорить с ней, он залпом выпил стакан и съел половину сэндвича.

— Зачем ты это делаешь? — спросил он, указывая на плачущую морозилку.

— Жизнь, Денни, так устроена. Время от времени нужно браться за молоток и начинать все заново.

Дэниел не совсем понял, что она имела в виду, и принялся за вторую половину бананового сэндвича. Окна были открыты, и сквозь них на кухню проникал запах навоза с соседней фермы. Минни одним глотком выпила чай и снова взялась за молоток и лопатку. С глухим стуком она рубила лед.

— Я сегодня получил «А» за контрольную по истории, — прокричал ей Дэниел.

Она остановила атаку на холодильник ровно на столько мгновений, сколько понадобилось, чтобы подмигнуть.

— Умница. Я же тебе говорила. Ты такой умный. Чуть-чуть стараний, и ты задашь им всем жару… Попомни мои слова.

Спасаясь от шума ледяной канонады, Блиц уполз в другую комнату. Лед скользил по кухонному полу, тихий и водянистый, как покаяние.

Дэниел доел сэндвич и откинулся на стуле, облизывая пальцы. Он знал, что Минни смотрит на него, подняв молоток. Она вытерла лоб сгибом руки и положила орудия своего труда в морозилку. Потом присела рядом с Дэниелом, опустив тяжелую руку ему на бедро.

— Что? — спросил Дэниел, шмыгнув носом.

— Я поговорила с Тришей.

Кухня, пронизанная бусинами света, запахом тостов и теплом, вдруг задрожала, как натянутые скрипичные струны. Собака в коридоре положила нос на лапы. Дэниел ждал, выпрямив спину. Увесистая ладонь Минни по-прежнему лежала у него на ноге. Она начала гладить ему колено. Сквозь школьные брюки он чувствовал теплоту от этого трения.

— Я не знаю, как тебе сказать, Денни. Бог свидетель, я хочу уберечь тебя от горя, но ты сам попросил меня все узнать.

— В чем дело? Она в больнице?

— Такое всегда говорить не вовремя, так что лучше сказать сразу. Я только сегодня узнала.

Минни прикусила губу.

— Она в больнице, да? Ей снова плохо?

— На этот раз все было хуже, дружок.

Она посмотрела на него не моргая, как если бы он сам все знал и ей не нужно было ничего говорить.

— Что?

— Милый, твоя мама умерла.

Вокруг вдруг стало одновременно очень тихо и очень шумно. Все замерло, и Дэниел прочувствовал эту паузу и тишину. У него звенело в ушах. Такое же ощущение, как раньше, до драки. Он на пару секунд потерял равновесие. Шум в ушах мешал ему поверить в услышанное, но в то же время застрявший в горле страх — в рот проникал его кислый, черный привкус — означал, что он не вынесет, если услышит это еще раз.

Дэниел встал из-за стола, и на его плечи легли теплые руки Минни.

— Ничего, лапушка. Не беги от этого. Я всегда буду рядом.

Годы спустя, когда Дэниел вспоминал эти слова, они всегда заставляли его ускорить бег.

Это был шок. И странная радость. Он почувствовал толчок, будто его тряхнули или ударили кулаком, но затем сразу последовало сильное незнакомое возбуждение. Сердце стучало, язык прилип к нёбу, сухие глаза широко раскрылись.

Умерла?

Он захлебнулся воздухом, словно ему перерезали горло.

Умерла.

Он опустил взгляд и увидел руку Минни на своей руке; ее теплые пальцы были намного увереннее и сильнее, чем у его родной матери. Они были крепкими, как канат, которому он мог довериться в прыжке со скалы, зная, что тот выдержит — растянувшись в пространстве и времени, — примет на себя его вес вопреки силе тяжести.

Умерла.

Денни прижался к Минни. Она не просила ее обнимать. Не притягивала его к себе, но он все равно скукожился вокруг нее, будто осенний лист, растративший всю свою жизненную силу.

— Вот и ладно, — сказала она. — Вот и ладно, любовь моя, драгоценное мое дитя. Ты этого еще не понимаешь, но ты свободен, теперь ты свободен.

Он не чувствовал себя свободным, скорее одиноким, и этот страх заставлял его сильнее прижиматься к Минни, впервые по-настоящему ощущая ее и умоляя о любви.

Потом она налила ему чаю, и он засыпал ее вопросами:

— Почему она умерла?

— Еще одна передозировка, лапушка. Очень сильная.

Он держал обеими руками большую кружку и по глотку отпивал чай.

— Можно мне поехать на похороны? Ее где-нибудь похоронят?

— Нет, лапушка, ее кремировали. Но у тебя осталась ее цепочка, и ты можешь вспоминать маму когда угодно.

— Я должен был быть с ней. Я бы вызвал «скорую помощь». Я всегда вызывал вовремя.

— Денни, ты в этом не виноват.

— Это случилось, потому что меня с ней не было.

— Ты не виноват.

Ему пришло в голову убежать из Брамптона, доехать автостопом до Ньюкасла, как раньше, но теперь, когда ее не стало, это потеряло всякий смысл. Теперь его мама — Минни, и он постарается восполнить свою потерю.

Обвинение явно пыталось выставить Себастьяна злонамеренным ребенком. На этот раз в списке свидетелей были соседи Кроллов, одноклассники Себастьяна и его учительница. В отсутствие присяжных Ирен опротестовала порядок постановки вопросов как попытку привести не относящееся к делу доказательство дурной репутации. Но судья предоставил обвинению относительную свободу действий, особенно в том, что касалось школьной репутации Себастьяна в качестве жестокого задиры, так как это, по мнению судьи, имело отношение к преступлению.