– Почему ты не спрашиваешь, сколько у меня в жизни было мужчин? – перебила она иронически дремотные мои размышления.

– Почему не спрашиваю? Не знаю. Разве это так важно? Мы же взрослые люди. Особенно, я. В моем возрасте испытывать муки ревности – инфантильность.

Внезапно я осознал, что это действительно не имеет значения. Раньше, помню, так стремился докопаться до правды. А теперь поостыл. Сомневаюсь в возможности однозначной правды. Даже о себе. Тем более – о другом человеке. Важно только одно – люди друг друга любят или нет. В этом – правда.

– А какие у тебя отношения с женой?

– Да, собственно, никаких.

– Вот и славно… – Она заботливо перевернула меня на спину. В голубых глазах засияли искорки электричества, а улыбка явила оттенок насмешливой ласки. Я мгновенно все понял, но надеялся, она шутит. Нет, она не шутила: соскользнула к самому паху и принялась там колдовать. Довольно, надо сказать, успешно.

– Пощади!

– Ничего не знаю. – Она уже прилаживалась верхом. – Ты меня любишь, и тебе придется это делать…

По правде говоря, на вторичный подвиг меня не тянуло. Но почему-то я принялся ей подыгрывать. Для меня в этом не было ни потребности, ни амбиции – одно только сверхурочное изнурение. Наблюдая, как она ритмически распаляется, входит в раж, в самозабвение, в животную алчность, я с восторгом и ужасом понимал, что женщина – существо неудовлетворимое.

И еще, что любовь – это и есть власть.

Кризис между тем набирал обороты. На протяжении 2008 года правительство заверяло, что этот кризис нас особенно не коснется, поскольку наша экономика в значительной степени обособлена. К концу года, однако, внутренний фондовый рынок продемонстрировал наихудшие показатели среди всех рынков мира. Эксперты считали даже, наш рынок практически умер. Спешно выдвинули антикризисную программу. Но по наблюдениям, опять же, экспертов государство кинулось спасать бизнесменов, интимно близких к государственной власти, уводя от краха интимные капиталы. В 2009 году кризис выплеснулся в народ. Падало производство, банкротились предприятия, взмыла инфляция. За первый квартал снижение ВВП в номинальном выражении составило четверть, а в реальном – более чем на треть…

Я наблюдал за развитием катастрофы вполглаза. Как и всегда, от меня ничего не зависело. И как всегда жизнь, тем не менее, продолжалась, подчиняясь закону природной неубиваемости. Нечто подобное я уже видел. Лет двадцать назад. Тогда был кризис биполярного мира, теперь вот – глобального. Тогда развалили Советский Союз, а с ним и Восточный блок. Теперь разваливалась глобализованная система. При внешней несхожести политических ситуаций и тогда, и теперь глубинная сущность была одна – критическая точка в борьбе за мировое господство. Скажем прямо: за возможность высасывать из людей энергию. Человеческое взаимодействие – это вечный источник энергии, которая, трансформируясь в универсальную форму денег, перетекает к тем, в чьих руках находится власть. Вот и вся примитивная правда истории человечества. Однако и деньги, и власть – субстанции эфемерные. Глобальный кризис наглядно это продемонстрировал. Лучшие умы теперь метались между паникой и опусканием рук. Никто не знал, как человечеству дальше жить.

Я тоже не знал. Политэкономия – не моя профессия. И все же, вопреки апокалиптической общественной ауре я чувствовал свою удивительную недосягаемость для всей этой невротизирующей ажитации: не страшны мне никакие чертовы кризисы, не запугают, не согнут, не сломают, не вгонят в депрессию и не сживут меня со свету, пока в моей жизни есть опора для духа – любовь.

С Мирой мы становились все более неразлучны. Второй мой мобильник писал секретный роман в эсэмэсках. Кроме того по возможности мы созванивались. Никогда еще так подолгу я ни с кем не болтал.

Ну и, конечно, наши регулярные встречи. В лаборатории условия были так себе, поэтому вырисовывалась отчетливая тенденция все чаще встречаться на квартире у Миры. По пути я покупал ей продукты. Забивал холодильник. Потом становился к плите, готовил на несколько дней. Мы по этому поводу перешучивались, но если уж объективно, по всему выходило, я Миру кормил. Я давно уже понял, и теперь убеждался снова и снова: путь к женскому сердцу, – да, да, не надо бояться сказать правду, даже если она конфликтует с традицией и все переворачивает с ног на голову, – путь к женскому сердцу пролегает через желудок.

Немного выпьем, покушаем да полюбим. Бурлящая страсть входила в русло текучей, почти семейной идиллии. Поздним вечером – пешком до метро, расставание без надрыва, комфортная передышка до следующего свидания. И главное – никаких мужей, никаких сломанных судеб. Наши отношения – ее выбор свободной женщины. Наконец-то судьба меня одарила идеальной любовницей.

И ни намека на фатальный бросок.

Как-то раз после любви она пошутила:

– Мне кажется, ты меня недолюбливаешь.

– Ага, причем – регулярно, – подыграл я ее несерьезности, мы рассмеялись и принялись целоваться.

Она научила меня относиться с юмором к тем вещам, которые раньше во мне рождали ощущение драматизма, элегической грусти, а то и трагедии. В частности, к любовным соитиям. С ней я понял, что мой инстинкт меланхолика, вдумчивая рефлексия, сумрачная сентиментальность – вовсе не поэтическая пронзительность мысли и чувства, а обыкновенное занудство характера. Я был благодарен ей за возможность быть легким. Поэтому в тот раз, едва отдышавшись, полез продолжать доставлять ей приятное.

И тут завопил мой мобильник.

«Ты где?» – разумеется, это была жена. Где-где… Так и подмывало сказать ей, где… Но почему-то в нашем языке – великом и могучем, правдивом и свободном – название вещей своими именами не приветствуется. «На работе, – сподличал я. – Да, кончаю… Да, собираюсь домой… Да, волнуешься, понимаю… Да, без задержек…». Развязавшись с астральной связью, я почувствовал: ничего не получится. Навалилась угрюмость. Я поднялся и принялся одеваться.

– Чего она тебя все дергает?

– Она – моя жена.

– Хорошо же она тебя выдрессировала.

– Дрессировать меня бесполезно.

– Ой ли?

– Запомни: я всегда делаю то, что считаю нужным в условиях конкретной среды обитания. Ясно?

Наверно, я ответил чрезмерно резко. По лицу Миры тут же скользнула прозрачная тень. Словно тучка наплыла на солнечную идиллию. Я и сам огорчился. Хотел обернуть все в шутку, да не нашел настроения.

– А что если я начну ей названивать? Как она себя почувствует, а? – В ее вопросе было дурашливое веселье, и я вдруг понял, что шутки закончились.

– Не делай этого. Слышишь? Не надо.

– Тебе ее жалко. – Вздохнула. – Понимаю. – Помолчала под шуршание моих сборов. Что я мог ей ответить на справедливый укор недосказанного? Она досказала: – А меня? Нет? Не жалко?

Я оглянулся. Смеялась. Совсем беззвучно. Только губы врастяжку и зубы поблескивали. И плечи подрагивали. Она сидела на мятой постели, обхватив сомкнутые колени, и ее голое, хрупкое тело мелко вибрировало. Ободки ее век стали розовыми, глаза заблестели, голубая радужка посерела, остекленела, ресницы моргнули – и потекло, потекло… Она плакала. И смеялась. Как всегда, не хотела драматизировать, но и не могла усмирить пробившуюся изнутри боль.