Что за нелепая патетика – отчитывать человека вроде Мэннеринга по поводу дружбы! Жизнь Мэннеринга достигла своего апогея: он был богат, процветал, превосходно одевался, владел самым огромным и красивым особняком на Ревелл-стрит. На его цепочке от часов болтались золотые самородки. За каждой трапезой он ел мясо. У него перебывала сотня женщин – может, даже тысяча, а может, и еще больше. И на что ему сдались друзья? Фрост почувствовал, что краснеет.

Мэннеринг некоторое время разглядывал молодого человека и наконец сказал:

– Суть вот в чем, Чарли. Клад стоимостью в четыре тысячи фунтов – золото в слитках, причем на каждом бруске значится слово «Аврора», – обнаружен в доме покойного. Мы не знаем почему, не знаем как, но мы знаем кто, и этот «кто» – мой старый приятель Цю из Каньера. Понял? Вот поэтому нам и надо прогуляться в Чайнатаун. Задать парню вопрос-другой.

Фрост чувствовал: Мэннеринг по-прежнему что-то от него скрывает.

– Но само состояние – как ты его объясняешь? – не отступался он. – Если «Аврора» в самом деле пустышка, тогда откуда взялось все это золото? А если «Аврора» не пустышка, тогда кто подделывает документацию, чтобы создать впечатление, будто участок ни на что не годен?

Магнат нахлобучил шляпу.

– Все, что я знаю, – промолвил он, проводя большим и указательным пальцем вдоль полей цилиндра и обратно, – так это то, что мне надо уладить кое-какие счеты. Никому не позволяется одурачить Дика Мэннеринга больше одного раза, а, как я понимаю, этот узкоглазый малый всерьез попытался. Ну, пошли. Или ты хвост поджал?

Никому не нравится, когда его называют трусом, – меньше всего тому, кто откровенно трусит.

– Ничего я не поджал, – холодно заверил Фрост.

– Вот и славно, – отозвался Мэннеринг. – Тогда без обид. Идем.

Фрост засунул руки в рукава.

– Надеюсь, до драки не дойдет, – предположил он.

– Поглядим, – промолвил Мэннеринг. – Поглядим. Пошли, Холли, – пошли, девочка! Вставай давай! Есть дело в Хокитикском ущелье!

* * *

Когда Фрост с Мэннерингом вышли из оперного театра «Принц Уэльский», надвинув шляпы пониже под проливным дождем, Томас Балфур как раз сворачивал на Уэлд-стрит, в трех кварталах южнее. Последние полтора часа Балфур провел в «Дойче гастхаусе» на Кэмп-стрит, где горка кислой капусты, сосиска и коричневый соус, местечко у огня и возможность поразмыслить некоторое время наедине с самим собою помогли ему вновь сосредоточиться на делах Алистера Лодербека. Он вышел из трактира освеженным и подкрепившимся и направился прямиком в «Уэст-Кост таймс».

Внутри коробчатого окна жалюзи были опущены, парадная дверь закрыта. Балфур подергал за ручку: заперто. Охваченный любопытством, он обогнул здание и подступился к небольшой квартирке, где жил издатель газеты Бенджамин Левенталь. Прислушавшись под дверью и ничего не услышав, он осторожно повернул ручку.

Дверь с легкостью подалась, и Балфур оказался лицом к лицу с самим Левенталем: тот сидел за столом, сложив руки на коленях, – как если бы только и ждал, чтобы приход Балфура вывел его из транса. Он поспешно вскочил на ноги.

– Том, что такое? – воскликнул он. – Что-то случилось? Почему ты не постучал?

Сидел он, строго говоря, за лабораторным столом, поверхность которого, щербатую и потертую, испещрили пятна пролитых чернил и химикалиев, однако сегодня с него разгребли весь хлам, неразрывно связанный с Левенталевым ремеслом, и застелили вышитой скатертью. В центре красовалась тарелочка с толстой свечой; свеча горела.

– О, – отозвался Балфур. – Извини, Бен. Привет. Извини. Извини еще раз. Не хотел тебя потревожить – ну, то есть, ну да, никак не хотел тебя потревожить.

– Так добро пожаловать! – поприветствовал его Левенталь, видя, что Балфур явился не с дурными вестями, но просто заглянул поболтать. – Заходи, не стой на дожде.

– Не хотел нарушить твой…

– Да ничего ты не нарушил. Заходи-заходи – дверь только закрой!

– Вообще-то, я не то чтобы по делу, – покаянно признался Балфур, памятуя, что для Левенталя выходной день – это святое. – И не то чтоб по работе. Просто хотел кое-что с тобой обсудить.

– Побеседовать с тобой – это вообще никакая не работа, а сплошь удовольствие, – великодушно заверил Левенталь. И в четвертый раз повторил: – Но заходи же!

Наконец Балфур переступил порог и закрыл за собою дверь. Левенталь вновь сел и сложил руки:

– Я всегда считал, что для еврея лучшего занятия, чем газетный бизнес, не найти. Воскресных-то номеров не бывает, словно нарочно подгадали под Шаббат. Я прямо-таки сочувствую своим христианским конкурентам. Им приходится в воскресенье набирать следующий выпуск, с чернилами возиться, готовясь к понедельнику; им вообще отдохнуть некогда. Я как раз об этом размышлял, пока ты поднимался по дорожке. Да повесь уже пальто. И присаживайся.

– Я-то сам держусь англиканской церкви, – промолвил Балфур, который, как многие приверженцы этой религии, чувствовал себя весьма неуютно при виде символов любой веры. На Левенталеву свечу он поглядывал настороженно, как если бы хозяин выложил напоказ власяницу или вериги.

– Что у тебя на уме, Том?

Бенджамин Левенталь ничуть не рассердился из-за того, что его еженедельный ритуал прервали: его религия отличалась самоуверенностью и не в его характере было усомниться в себе самом. Он частенько нарушал по мелочи обеты Шаббата и себя за это не порицал, ибо сознавал отличие между долгом, внушающим страх, и долгом, подсказанным любовью; он верил в собственную прозорливость и полагал, что если и преступает правила, то всякий раз – по веской причине. А еще ему (надо признать) после двухчасовой непрерывной молитвы уже не сиделось спокойно – Левенталь был человеком энергичным и нуждался во внешнем стимуле.

– Слушай, – объявил Балфур, упершись кончиками пальцев в поверхность стола между собою и собеседником. – Я тут только что узнал насчет Эмери Стейнза.

– А! – удивился Левенталь. – Только сейчас? Да ты никак голову в песке прятал!

– Я был занят, – отозвался Балфур, снова устремляя взгляд на свечу: с самого детства он не мог усидеть со свечой рядом, не испытав искушения дотронуться до нее, поводить указательным пальцем сквозь пламя, пока тот не почернеет, помять подтаявший край, где воск еще теплый, погрузить кончики пальцев в лужицу расплавленного жара и быстро их отдернуть, так что жир образует на подушечках желтые нашлепки, которые, остывая, сжимаются и белеют.

– Так занят, что даже не до новостей? – поддразнил Левенталь.

– У меня тут в городе один клиент, в политику пробивается.

– Ах, ну да, достопочтенный Лодербек, – кивнул Левенталь, откидываясь в кресле. – Ну что ж, надеюсь, хотя бы он мою газету читает в отличие от тебя! Он ведь на страницах то и дело мелькает.

– Да уж, мелькает, – подтвердил Балфур. – Но послушай, Бен, я хотел тебе один вопрос задать. Я нынче утром заходил в банк и слыхал, будто кто-то давал объявления в газету. Насчет мистера Стейнза – его-де умоляют вернуться. Дозволено ли мне спросить, кто разместил эти объявления?