Свои взаимоотношения с окружающим миром строила молодежь, и происходило это не только через политические организации (пионерские отряды, комсомольские ячейки), в деятельности которых, следует отметить, многие молодые американцы с удовольствием принимали участие[594]. Художественная самодеятельность, спорт, кино, вечеринки с танцами, романтические встречи и сексуальные отношения – всё это было важными составляющими молодежной культуры Карелии 1930-х гг. и расширяло возможности адаптации и социализации юных иммигрантов[595]. Интересно, что, если в семьях большинство американских переселенцев говорило только на финском языке, молодежь между собой часто разговаривала по-английски[596]. Русский язык усваивался в общении: сближали и порождали взаимовыручку совместная учеба, развлечения, коммунальный быт. Дагнэ Сало, ставшая впоследствии заслуженным учителем Карелии, вспоминала, что ни разу в жизни не была на уроке русского языка, выучив его исключительно в повседневном дружеском общении, а когда жила в общежитии пединститута, кормила своих товарищей инснабовскими пайками[597].

Еще быстрее адаптировались в новых условиях дети, которые во многих случаях становились единственными посредниками между своими родителями и окружающим русскоязычным миром. Павел Корган вспоминал свое удивление белыми ночами Карелии и то, как местные дети научили его ловить рыбу по ночам[598]. Хотя в Петрозаводске и других местах, где жили иммигранты, были финские школы и американские дети на первых порах почти не соприкасались с русскими сверстниками, соседское и уличное общение постепенно делало свое дело. Дети помогали родителям решать общие соседские проблемы, и, как вспоминала Тойни Прянню, «тогда мы чувствовали, что постепенно начинаем понимать друг друга. Хотя мы еще совсем плохо знали язык, но могли как-то договориться, что-то обсудить. Мы, дети, часто переводили то, что говорили русские»[599].

По мере того как изменялась обстановка (отмена инснабовских норм, реэмиграция самых недовольных, совместная трудовая деятельность, улучшение условий жизни и т. д.), уровень взаимопонимания рос. С конца 1933 г. в документах практически перестают появляться свидетельства о конфликтах местного населения с иммигрантами. Как это ни парадоксально, происходит это как раз тогда, когда в республике начинает набирать обороты борьба с финским буржуазным национализмом. Наоборот, в архивных материалах второй половины 1930-х гг., так же как в воспоминаниях и интервью самих финнов, можно отыскать свидетельства сочувствия к гонимым[600], а на смену образу надменного и презрительного «буржуя-американца» вновь приходят старые этнические стереотипы. Переселенцев называли по-разному: «финнами», «американцами», «канадцами», «финно-канадцами», но ближе всего именно к этническому стереотипу можно отнести эпитет «колопаец», появившийся в разговорной речи жителей Карелии в середине 1930-х гг. и означавший работящего, аккуратного, медлительного тугодума-финна.

Годы Большого террора и войны внесли свои коррективы в самоидентификацию иммигрантов: многие из тех, кто пережил это страшное время, долгие годы предпочитали не вспоминать (или не напоминать окружающим) о своем происхождении. Последующая жизнь в СССР для большинства из них стала временем окончательной аккультурации и интеграции в советское общество, а в Карелии выросло поколение людей, никогда не слышавших об американских финнах. Холодная война и превращение США в одного из главных врагов социалистического мира также не способствовали публичным воспоминаниям о прошлом. Лишь в 1990-е гг. многие решились заговорить вслух об истории своей семьи. И здесь вновь победила финская идентичность – большинство уехавших тогда из России людей предпочло вернуться в Финляндию, а не в Америку. Те же, кто остался, уже считали себя гораздо ближе к русской культуре, или, как Карло Ранта, попавший в Карелию в одиннадцать лет, так и не смогли дать ответ на вопрос, кто они такие: «Я сам не знаю, кто я такой. Вроде родители финны, сам родился в Америке, был гражданином США, а всю жизнь прожил в России. Вот и судите сами…»[601]

Об эпохе так называемого Большого террора в Советском Союзе написаны сотни книг, в той или иной степени отражающих механизм и ужасы политических чисток и массовых репрессий 1937–1938 гг. В отличие от проводившихся ранее кампаний арестов или ссылок, нацеленных на определенные категории населения, эти репрессии захватили все без исключения слои советского общества, от высших уровней партийной номенклатуры до рядовых граждан. Другой их отличительной чертой было то, что, хотя они и были инициированы сверху, свой огромный масштаб они приняли в результате инициативы «снизу», со стороны региональных и местных властей, а также самих «масс».

Массовые репрессии 1937–1938 гг. осуществлялись по двум основным направлениям – так называемые «кулацкая» и «национальная» линии. Наряду с уничтожением внутренних врагов – «кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов», были проведены широкомасштабные этнические чистки, призванные продемонстрировать борьбу с «внешним врагом, столь же опасным для государства»[602]. Или, как позже сформулировал эту политику председатель СНК СССР тех лет Вячеслав Молотов, «1937 год был необходим… Мы обязаны тридцать седьмому году тем, что у нас во время войны не было пятой колонны»[603]. Эта извращенная логика привела к тому, что главными жертвами национальных операций стали этнические меньшинства, представлявшие нации из граничивших с СССР «буржуазно-фашистских» государств: немцы, поляки, латыши, эстонцы, финны, корейцы и др.

Наличие двух направлений Большого террора определило специфику и масштабы репрессий на местах. Карельская специфика была обусловлена близостью Финляндии и значительным количеством финнов-иммигрантов. Как следствие, доля репрессированных в 1937–1938 гг. по национальным приказам здесь составила 55 % (в среднем по стране эта доля не превышала 40 %[604]), а главной линией оказалась финская, по которой специального приказа не было. Финны, чья численность в середине 1930-х гг. едва превышала 3 % населения республики, составили свыше 41 % всех репрессированных. Для сравнения, доля репрессированных среди двух самых больших национальных групп в Карелии, русских и карелов (в совокупности 85 % населения республики), составила соответственно 25 и 27 %[605].