не говори. Что ты в моей жизни понимать мо­жешь, когда мы десять лет не видались. Ты еще матуш­кин недотыка был, едва помнишь, поди, как мне лоб-от забривали! А я с тех пор и под палками бывал, и под пулями султанскими. За Рущук бляху на кивер имею!

— Знаю, — сказал Ширинкин.

— Знают и дьячихи, что кутью варят из гречихи... Ну, давай дальше играть!

В конце концов он выиграл, опередив Петра и хо­зяина нумеров на десять, — то ли везло ему, то ли фиш­ки знал на ощупь. Облапив раскоряченными пальцами бороду, долго разглядывал карты, потом деловито при­греб к себе медяки, выпил, не наливая никому, еще ча­рочку и вдруг запел глухим вздрагивающим голосом:

— Как Паскевич, граф Паскевич, господи-ин, Опивает-объедает наше жалованье,

Боевое, строевое, третье денежное-е».

Пел он, ни на кого не обращая внимания, как если бы один сидел в избе. Вышла из-за перегородки жена Ширинкина, встала у косяка, сложив руки под грудью.

— ...Он на эти-то на деньги, граф, палаты себе склал, Он повыстроил хоромы, бел-хрустальной потоло-ок, И на том ли потолку бежит речкою вода-а, Бежит речкою вода-а, бела-рыба пущена, Бела-рыба пущена, кровать нова взмощена...

Он оборвал песню так же внезапно, как и начал. Провел ладонью по груди под рубахой, сминая жест­кую поросль. Пояснил:

— Душа горит!

И с этим его движением Петр припомнил наконец, где он видал Егора прежде...

Лет десять назад, еще перед турецкой кампанией, ходили они с отцом смотреть, как увозят из Чермоза рекрутов. Рекруты, трое парней, медленно шли по ули­це рядом с подводами. Толпа, истончаясь, тянулась за ними от конторского крыльца. Мужики на ходу подно­сили рекрутам и полицейским служителям вино, пили сами. Бабы, одетые во все белое, голосили, как на по­хоронах, цеплялись за парней. Те отстранялись, бестол­ково шарахаясь из стороны в сторону. Ребятишки виз­жали. Пыль застилала глаза. Первым шел высокий чер­новолосый парень. Одной рукой он обнимал всхлипываю­щую женщину, а другой так же водил под воротом ру­бахи, будто жгло ему за грудиной. Они прошли совсем рядом, и отец сказал: «Не слесарь был, а золото. Аглицкие замки умел работать. Да норовист больно. Вот Иван Козьмич и расстарался, не поглядел на убытки...» — «Допрыгался Егор! — с довольным смешком отозвался стоявший возле приказчик Ромашов. — А ведь вольную хотел получить, в город податься... Вот и получай заме- сто вольной солдатский билет!» Егор первым запрыгнул на подводу, вырвал у возницы вожжи, хлестнул ло­шадь. Крик взлетел над улицей. Бабы, срывая с себя платки, простоволосые, поволочились в пыли за подво­дами, потом отцепились. Петр смотрел, как они встава­ли на ноги, потерянно озираясь, как шли назад, и та­инственная полупонятность всего происходящего напол­няла душу сладким ужасом...

— В отпуску? — спросил Петр.

- Ширинкин усмехнулся:

— Леший ему отпускной билет выправлял!

И Петр понял — беглый.

— Что ты можешь про рабство понимать! — оборо­тился к нему Егор. — Черная зависть в тебе говорит, что с господами вровень встать не можешь. А наш брат для тебя — плюнуть да растереть!

Петру вспомнилось, как Клопов однажды про де­кабрьское возмущение толковал: решили, мол, корнеты с подпоручиками разом тех чинов достигнуть, каких службой и добродетелью всю жизнь достигать надоб­но... И вот теперь ему самому то же говорилось. .

Ширинкин вступился за него:

— Знаешь, Егор, присловье есть: в книгу глядит, а огонь говорит... Об нем и сказано!

Петр начал объяснять про общество — как состави­лось и какую цель имеет. Егор слушал внимательно, кивал: «Дельно... Дельно!» Но, услышав про сенатора в Петербурге, помрачнел:

— Где господа, там и обман. Их козье племя с кон­цом переводить пора!

— Дворяне тоже разные есть, — сказал Петр.

— Разные-то разные, а супротив мужика все за- один... И когда подняться думаете?

— Когда общество умножится.

Егор присвистнул:

— Э, парень, долгонько ждать придется. До мор­ковкина заговенья... А я ждать не могу, схватют. День- два побуду и уйду.

— И куда же?

— Беловодского царства проведывать.

Петр удивился:

— Не знаю я такого царства.

— Есть такое царство, — насупился Егор, — Бело- водское. Все там по божецкому закону живут. Ни по­мещиков, ни других каких господ нет. Да и воровства, обману, грабежу в христьянах нет же. Молются там по старому закону, двоеперстно. Младенцев посолонь кре­стят. А плоды в том царстве всякие родятся: и рожь, и пшеница, и виноград, и сорочинское пшено, рис то есть... Мне про то царство старец один в Чугуеве сказывал. Его после унтер к полковнику отвел. Так он, старец-то, полковника нашего все «братцем» величал. Тот взъярил­ся: «Ты как смеешь мне такое слово говорить?» А ста­рец: «Это по-вашему, кто царь, кто енарал, а по-нашему все братья!» И шапки не сымал, покуда не сбили.

— Где ж оно, это царство? — спросил Петр.

— Далеко... Мне б только до Алтайских гор добрать­ся, а там найдется, кому дорогу указать. От Китайского государства, сказывают, сорок четыре дня пешего пути к беловодской границе... А вот вы, ежли власть возь­мете, как все устроить полагаете?

— Не было бы рабства, а там само все устроится.

— Нет, парень. — Егор встал, тяжело навис над сто­лом.— Для тебя, может, и устроится. А для меня? Для него? — он ткнул пальцем в Ширинкина. — Посолонь младенцев крестят, нет ли—нам все одно. Кто как хошь, так и ходи круг налою. А чтоб власти господской не бы­ло, чтоб мужик всему был голова — вот дело! И солдат­чины не будет. С кем воевать-то?

Петр тоже встал:

— Ну, а не найдешь ты этого царства, тогда что?

Егор неожиданно улыбнулся и ткнул Петра кулаком в плечо:

— Может, и к вам приду, ежли под палками где не кончусь. Примешь в свое общество?

— Приму, — серьезно ответил Петр.

Ширинкин, провожая его, вышел на двор.

— Упреждать тебя не буду, — сказал он на про­щанье.— Не маленькой. Молчи, знай... Глядишь, и до­ждемся весточки из того Беловодья! Жаль, не скоро еще. До весны мы его у сродников схороним...

Ночь была морозная, тихая. Полная синяя луна ви­села над Чермозом. На повороте, где занесло чьи-то са­ни, серебрился под луной снег, гладко срезанный сан­ным полозом.

XXIII

Следующие три дня Петр оставался ночевать в учи­лище. В комнату горнозаводского класса он притащил из дому старое одеяло, подстилал его под себя на сдвинутые столы, а сверху укрывался шинелью. Здесь ни­кто не мешал