утвердился. Вот только разделить его не с кем. Можно было, конечно, рассказать обо всем Семену, но не хотелось давать ему новую пищу для об­личений. Обождать нужно, проверить все. А Семен и так всех не принявших участия в затее со стихами почитал чуть ли не изменниками. Сам же Петр успех этой затеи считал сомнительным, поскольку стихи по заводу рас­пространиться не успели, но в тот же день доставлены были в контору. И вообще, не стоило составлять тайное общество исключительно для сочинения стихов о началь­стве. Но Семен придерживался другого мнения. Два дня назад он прочел Петру эпиграмму:

Как будто за разбой вчерашнего дни,

Фрол, Боярин твой тебя порол,

Но ништо, плут, тебе!

Ведь сек он не без дела:

Ты чашку чаю нес, а муха в чай влетела!

Эпиграмма эта была напечатана в старой книжке журнала, носившего диковинное название «Иртыш, впа-

дающий в Ипокрену», и живо напомнила Петру пиеску о помещике Мудрове и его благонравном садовнике.

«Надо бы эти стихи тоже по заводу распростра­нить,— предложил Семен. — Да и про Поздеева я тут набросал кое-что. Послушаешь?» — «После», — резко от­ветил Петр.

Можно было написать сколь угодно стихов и раскле­ить их на каждом конторском окне — все равно от этого ничего не изменилось бы. Большинство тех служителей, к которым обращался Петр, никак не могли взять в толк, чего же он, собственно говоря, хочет и чем недоволен. Кормушка была довольно полна, а цепь, приковывавшая их к ней, довольно длинна. И посему они предпочитали вовсе ее не замечать. А таким людям, как Иван Ширин- кин, нужно было немедленное какое-то дело — для раз­говоров о вольности они не годились. Правда, в пос­леднее время Петр начал подумывать о вовлечении в об­щество староверов, которых достаточно имелось в ла­заревских владениях. В приверженцах двоеперстного знамения мятежный дух тлел испокон веков, и грешно было бы этим не воспользоваться...

Над столом напротив шкафа висел выполненный на большом листе абрис нарезного станка. Чтобы лист плотно прилегал к стене, нижний срез его оттягивали две деревянные рейки. Вытащив клещами несколько гвоздочков, Петр снял рейки. С изнанки лист абриса был подклеен еще одним, таким же в точности листом. Заведя снизу ножик, Петр расщепил их — склеены они были слабо и лишь по краю. Затем нащупал в образо­вавшейся полости листочки манифеста и извлек их.

Он, в общем-то, не сомневался в том, что манифест цел. Но для верности хотелось все же подержать его в руках. Листы волной перевесились через ладонь. Петр отогнул верхние и взглянул на подписи членов общества.

Его подпись стояла первой.

Она была проста и аккуратна, и буквы к концу ее не уменьшались в размере, шли ровной лентой с самого начала. Это, как он с удовольствием подумал, выдавало спокойствие и твердость характера. Остальные подписи нравились ему меньше. Они были изломанные и ненату­ральные какие-то. А подпись Федора Наугольных даже раздражала своей пышностью. Она разлилась чуть не по всему листу, и под ней, похожие на корни букв, извивались немыслимые росчерки.

В глубине души Петр согласен был с Лешкой. Но расписки членов общества были временной мерой. Он давно про себя решил, что как только общество упро­чится, можно будет отрезать и сжечь эту часть листа.

Однако до того было еще далеко. Пока решимость ревнителей вольности приходилось укреплять всеми сред­ствами, в том числе и страхом разоблачения.

Петр взглянул на слегка покривившийся абрис. Лист, давно потерявший способность скатываться в трубочку, и без реек покорно висел вдоль стены. Тайник был наде­жен и опасений не вызывал. Придерживая листки кон­чиком ножа, Петр засунул их на прежнее место. Хотя снаружи ничего прощупать невозможно было и бумага ни малейшей выпуклостью не выдавала тайника, он пос­тарался уложить листки так, чтобы края их совпадали с проведенными на абрисе прямыми линиями. Затем вновь подклеил листы и поставил на место рейки.

XXVI

На другое утро Петр завернул к Ширкалиным. Не­обходимо было решительно объясниться с Лешкой. Но дверь открыл Матвей.

— Лешка дома? — спросил Петр.

Матвей покачал головой:

— Нету... В Пермь уехал.

— В Пермь?—поразился Петр. — Зачем?

— Козьмич услал. Училища какие-то смотреть, что ли.

Петр поглядел в сонные глаза Матвея и понял, что тот ничего не знает ни о разбитом стекле, ни об учреж­дении в Чермозе театра с аллегорией, ни о внезапной дружбе брата с Мишенькой Ромашовым. Выпуклые гла­за Матвея были спокойны. Клубы пара бились у него под ногами, вырываясь на улицу из теплой избы, и ка­залось, будто он, как небожитель, парит в облаке над грешной землей.

— Ты Лешку не трожь, — сказал Матвей. — Не за­тягивай в ватагу-то свою. У него теперь другой интерес...

Но Петр, досадливо махнув рукой, направился уже со двора.

Днем, в училище, он попробовал припереть к стенке Мишеньку. Но безрезультатно. Мишенька клялся и бо­жился, что про разбитое стекло ничего не знает, а в клас-

се они с Лешкой заперлись тогда, спасаясь от отца Ге­оргия. Тот будто искал Лешку по всему училищу, дабы дать таску за неверно истолкованный евангельский стих. А на вопрос Петра, почему они сразу обо всем не ска­зали, Мишенька отвечал, что Лешке неловко было про это дело говорить.

— А ты что же сам не сказал? — спросил Петр.

— Да он и меня упросил не рассказывать, — пови­нился Мишенька.

. Это похоже было на правду. В последнее время даже в беседах с друзьями Лешка слишком уж всерьез за­ботился о соблюдении наставнического достоинства. Пос­ле экзамена в Перми он гордился своим учительским званием так, ровно звание это пожаловали ему за вы­дающиеся какие заслуги или подвиги.

Петр немного успокоился. Высадить стекло могли и случайно. Вполне возможно, что в шкафу никто не рыл­ся и подозрение не обострило, а, напротив, помутило его взгляд, заставив увидеть то, чего на самом деле не было.

Выйдя из училища, он нос к носу столкнулся с Кло­повым. Тот с неудовольствием поглядел на видневшийся из-под щегольски распахнутой шинели Петра белый во­ротник рубахи.

— Где слуги в шелках, там баре в долгах! — много­значительно, словно только что придумал это, прогово­рил Клопов.

Петр усмехнулся:

— Какой там шелк! Лен это.

— Все одно... Вот шинельку-то распахнул, а шапки не сымешь. Или застудиться боишься? Срамота ведь!

Петр давно уже подметил, что у каждого маломаль­ского приказчика были такие вот любимые словечки п присказки. Это Семен точно сказал. Будто ими лишь хотели они выделиться среди прочих,