чертить, читать, думать, просто стоять ве­черами у окна, где звезды виднелись в низком северном небе, тусклые, словно завернутые в промасленную бу­магу.

Потому он не особо обрадовался, когда Мишенька Ромашов попросил дозволить и ему ночевать в училище. Мишенька подошел к Петру после обеда и, робея, ска-

зал, что хочет хоть несколько дней отдохнуть от попре­ков отца. Старший Ромашов выслужился до приказчика из мастеровых. И полагал, что с этой ступеньки сын его должен шагнуть уж никак не ниже члена вотчинного правления. Мишенька, однако, никуда пока шагать не собирался. В прежние годы отец частенько поколачи­вал его за отсутствие честолюбия, но теперь дело обхо­дилось попреками.

— Ладно, — сказал Петр. — Приходи.

Вечером он отдал Мишеньке свое одеяло, а сам ушел в пустую библиотеку, где висел такой же замок, как на двери горнозаводского класса.

Мишенька скатал конец одеяла валиком вместо по­душки, снял валенки и лег, укрывшись шинелью. Кроме него и Петра, в училище никого не осталось. Было тихо. Лишь чуть слышно потрескивали, рассыхаясь возле пе­чей, свежие половицы верхнего этажа. Иногда ветер шлепал по окнам, и тогда от неуловимых ночных сквоз­няков шевелились на стенах листы абрисов.

Однако происхождение всех этих таинственных шу­мов Мишенька понимал не сразу, а лишь по прошествии некоторого времени. И за время, протекшее между тем мгновением, когда он слышал звук, и тем, когда дога­дывался о его происхождении, он всякий раз успевал ис­пугаться. Комната горнозаводского класса, такая при­вычная днем, теперь, в темноте, совершенно перемени­лась. В знакомых предметах проступили иные, неявные очертания. Когда Мишенька поворачивался с боку на бок, то долго потом не мог сообразить, что находится перед его глазами — шкаф, стена или окно.

Потом он задремал.

Проснулся Мишенька от едва слышного звука шагов. Шаги были тихие, осторожные, но он ощутил их так остро, будто кто-то стучал костяшкой пальца по днищу того стола, на котором он лежал. Шаги приблизились. Он услышал, как распахнулась дверь, и ему почудилось да­же, что видна стала все расширяющаяся светлая полоса, хотя никакой полосы увидеть было нельзя, ибо коридор был темнее класса. Мишенька почувствовал слабое дви­жение воздуха над столами и вдруг понял, что это Петр вернулся из библиотеки.

Но спокойнее от этого не стало.

Мишенька притворился спящим, тяжело вздохнул, с натугой вздымая свою тощую грудь, и вновь мерно за-

сопел. Но Петр, вместо того чтобы пройти прямо в угол, где собирался лечь, вдруг направился к Мишеньке. И шаги его стали другими — вкрадчивыми, неоткровен­ными. В ту же минуту ужас, глухой ко всем доводам сла­бо сопротивляющегося рассудка, пронизал маленькое, скрюченное под шинелью тело Мишеньки Ромашова.

«Он уже все знает, — подумал Мишенька. — Все знает про меня, про Лешку. И сейчас он меня убьет... По седь­мому параграфу...».

Лицо Петра склонилось над ним, внезапно проступив из темноты.

Не в силах дольше притворяться, Мишенька хрипло, с криком, втянул в себя воздух, а затем скатился со сто­ла в сторону, противоположную той, где стоял Петр. Он попытался сразу же вскочить на ноги, но упал и ударил­ся спиной о нижний ящик шкафа. Шкаф дрогнул. В нем тихо, по-сусличьи, пискнули стекла.

— Ты чего? — встревоженно спросил Петр. — Чего с тобой?

Мишенька сидел на полу спиной к окну, и лица его Петр разглядеть не мог. Но Мишенька прекрасно видел лицо Петра, чуть синеватое от ложившегося на него за- оконного света. Он смотрел на это лицо, видел, как Петр в недоумении морщит нос, будто собирается чихнуть, и медленно приходил в себя. Заныла ушибленная спина. Ему все яснее становилось, что ничего-то Петр не знает. Что он просто собирался взглянуть, как ему, Мишеньке, спится, и, может быть, даже поправить на нем шинель

Мишеньке стало стыдно. Он оттолкнулся спиной от шкафа, неуверенно встал.

— Что приснилось-то? —полюбопытствовал Петр.

— И вспомнить трудно. — Мишенька снова залез на стол. — А во сне не приведи господи как страшно!

— К утру и вовсе забудешь, — откликнулся Петр.

Он лег, поворочался немного, и вскоре дыхание его стало ровным, едва слышным.

Но Мишеньке не спалось.

Вчера утром, когда Лешка отвел его к Ивану Козь­мичу, Мишенькина жизнь изменилась круто и непопра­вимо. В кабинете управляющего, где находился еще и Клопов, Мишенька после недолгих запирательств все рассказал про общество и про бумагу, которая интересо­вала их больше всего.

Хотя Лешка из кожи лез, чтобы показать, будто он,

Клопов и Иван Козьмич выступают заодно, Мишенька обостренным чутьем попавшего в беду человека быстро уловил, что разница между ним самим и Лешкой не столь уж велика.

Иван Козьмич говорил мало. Клопов же длинно пе­речислял все те блага, которыми по милости господ вла­дельцев Мишенька пользовался в своей жизни. Он упо­мянул о сюртуках, выдаваемых на два года, и о шине­лях, срок носки которых был лишь годом больше. Не за­был и о том, что при командировках сроки эти сокраща­лись— из них вычиталось время, проведенное вне Чер- моза.

Наконец, прервав Клопова, Иван Козьмич сказал, что ждет от Мишеньки некоего скрытного старания, направ­ленного на изобличение нераскаявшихся.

И Мишеньке показалось, что этими словами он про­вел невидимую черту. По одну ее сторону оказались рас­каявшиеся, то есть он сам и Лешка Ширкалин, а по дру­гую нераскаявшиеся, те, кого необходимо изобличить и заставить раскаяться. Это было просто и понятно. Не совсем понятно было одно — что имел в виду управля­ющий, говоря о скрытном старании.

«Я передам все Поносову», — сказал Мишенька. Он хотел добавить, что сделает это скрытно, но поймал вы­разительный взгляд Лешки и тут же осекся. «Болван,— тихо произнес Иван Козьмич. — Он ни о чем знать не должен!»

Потом, в сенцах, когда они остались одни, Лешка схватил Мишеньку за ворот и притянул к себе. «Ублю­док,— зашипел он.— Притворяешься, ублюдок!» Он тя­нул ворот вверх, и крючок на шинели больно врезался Мишеньке в подбородок. Стараясь уйти от этой боли, Мишенька задирал голову все выше, а Лешка принимал это его движение за жест гордости и непослушания. «Если проговоришься, — шептал он, — первый на катор­гу пойдешь! Вперед Поносова!»

Лешка успокоился только на улице. И предложил: «Добудь бумагу, если хочешь отвертеться!» Мишенька удивился: «А что ты сам у него не попросишь?» — «Не даст он мне, — поморщился Лешка. — Я же не подписал ее... Да и сжечь предлагал недавно!» — «Ну, так и мне не даст», — сказал Мишенька.

Кончилось тем, что Лешка отправил его ночевать вместе