Я заблокировала его, стерла все наши переписки и имейлы, а на следующий день притворилась больной, радуясь, что, по крайней мере, никогда не говорила Крейгу, где живу, и он не может заявиться ко мне домой. В день, когда я снова пошла в школу, по пути от дверей к автобусу я сжимала ключ от дома в кулаке, так что он торчал у меня между пальцев. Я представляла себе, как он схватит меня сзади, затащит в свой пикап, а потом… даже думать не хотелось. Скорее всего, изнасилует и убьет. Отнесет мое тело в кино, чтобы мы наконец сходили на дурацкое свидание, о котором он вечно твердил. Неделю все шло своим чередом, поэтому я перестала держать ключ, как оружие, и разблокировала ник Крейга, чтобы проверить, станет ли он мне писать. Он не писал. Он исчез. Я говорила себе, что испытываю облегчение.

В начале марта с моей тумбочки пропала «Лолита». Я перерыла комнату вверх дном; при мысли, что я ее потеряла, я почти сходила с ума от паники. Это была не только моя книга, это была книга Стрейна – его пометки на полях, его следы на страницах.

По большому счету, я не верила, что ее взяли мои родители, но не знала, как еще она могла исчезнуть. Мама в одиночестве сидела за обеденным столом. На столе лежали гора счетов и калькулятор с бумажной лентой. Папа уехал в город за сахаром, который должен был пригодиться нам на выходных: мы собирались варить в дровяной печи кленовый сироп, наполняя весь дом сладким паром.

– Ты заходила в мою комнату? – спросила я.

Она с безмятежным лицом подняла взгляд от калькулятора.

– У меня кое-что пропало, – сказала я. – Это ты взяла?

– Что у тебя пропало?

Я вздохнула:

– Книга.

Мама моргнула, снова посмотрела на счета.

– Какая книга?

Я стиснула зубы; у меня свело живот. Казалось, она хочет проверить, готова ли я произнести это вслух.

– Не важно. Это моя книга. Ты не имеешь права ее брать.

– Ну, я не знаю, о чем ты, – ответила мама. – Я ничего из твоей комнаты не брала.

Я с колотящимся сердцем смотрела, как она перебирает бумаги. Записав на листок цифры, она вбила их в калькулятор. Когда появилась сумма, она вздохнула.

– Ты думаешь, что защищаешь меня, но уже слишком поздно, – сказала я.

Она спокойно посмотрела на меня, но в ее суровом взгляде виднелась трещина.

– Может, ты тоже в этом виновата, – сказала я. – Ты никогда об этом не задумывалась?

– Я не собираюсь сейчас это с тобой обсуждать.

– Большинство матерей не разрешает своим четырнадцатилетним детям жить отдельно. Ты это понимаешь?

– Ты не жила отдельно, – резко сказала она. – Ты уезжала в школу.

– Ну, все мои друзья считают странным, что ты меня отпустила. Большинство матерей слишком любят своих детей, чтобы их отсылать, но ты, похоже, не из их числа.

Мама пристально смотрела на меня. Кровь отлила от ее лица, а в следующую секунду на нем вспыхнул ярко-красный румянец. Ноздри у нее раздувались. По-моему, я никогда еще не видела ее в такой ярости. На секунду я вообразила, что она вскочит из-за стола и бросится на меня, начнет меня душить.

– Ты умоляла нас отпустить тебя, – сказала она, так стараясь не сорваться, что у нее задрожал голос.

– Ничего я не умоляла.

– Ты устроила нам целую проклятую презентацию.

Я покачала головой.

– Ты преувеличиваешь, – сказала я, хотя это была неправда. Я сделала презентацию, я умоляла.

– Так нельзя. Нельзя жонглировать фактами, чтобы они укладывались в выгодную тебе версию событий.

– Что это значит?

Мама набрала воздуха, словно собираясь заговорить, потом выдохнула, решила промолчать. Она встала, ушла в кухню. Я знала, что она хочет уйти подальше от меня, но последовала за ней. Стоя на несколько шагов позади нее, я снова спросила:

– Что это значит? Мам, что это, по-твоему, значит?

Чтобы заглушить мой голос, мама на полную мощность включила воду в мойке и зазвенела тарелками, но меня было уже не остановить. Обвиняющий вопрос раз за разом выпаливался сам собой, помимо моей воли.

Тарелка выскользнула у мамы из рук – а может, она нарочно ее разбила. Как бы то ни было, она раскололась на куски. Мойка была завалена черепками. Я затихла. Руки у меня покалывало, как будто это я разбила тарелку.

– Ванесса, ты мне солгала.

Ее красная от горячей воды, скользкая от мыла рука выключила кран и сжалась в кулак. Когда она прижала этот кулак к груди, на рубашке у нее расплылось темное пятно.

– Ты сказала мне, что у тебя есть парень. Ты солгала и позволила мне думать…

Она осеклась и прижала мокрую ладонь к глазам, как будто не в силах все это вспоминать. Нашу поездку в Броувик, и как она сказала: «Главное, чтобы он хорошо к тебе относился». Как она спрашивала, занимаюсь ли я сексом, нужно ли мне принимать противозачаточные. «Первая любовь неповторима, – сказала она. – Ты ее никогда не забудешь».

– Ты солгала мне, – повторила мама.

Она ждала от меня извинений, но я молчала, и слова повисли в воздухе между нами. Я чувствовала себя опустошенной и раздетой догола, но ни о чем не жалела.

Она была права, я солгала. Я без всяких угрызений совести позволила ей верить в то, во что ей хотелось верить. По большому счету, это даже не казалось мне ложью. Скорее я придавала правде форму, совпадающую с тем, что ей нужно было услышать. Этой акробатике я научилась у Стрейна – научилась на славу и подтасовала правду так ловко, что мама и не заметила. Возможно, меня должна была мучить совесть, но я помнила только, что гордилась тем, что мне сошло это с рук, что я сумела защитить маму, его, себя – всех сразу.

– Никогда не думала, что ты на такое способна, – сказала она.

Я пожала плечами; мой голос прозвучал, как воронье карканье:

– Наверное, ты просто плохо меня знаешь.

Мама моргнула, считывая и мои слова, и то, о чем я промолчала.

– Может, ты и права, – сказала она. – Возможно, я тебя не знаю.

Вытерев руки, она вышла из кухни, оставив мойку с грязной посудой, разбитую тарелку. На пороге она замерла.

– Знаешь, иногда мне стыдно, что ты моя дочь, – сказала она.

Какое-то время я продолжала стоять посреди кухни, прислушиваясь к тому, как стонут под ней ступени лестницы, как открывается и закрывается дверь в родительскую спальню, к маминым шагам прямо у меня над головой, к поскрипыванию металлического остова, когда она легла в кровать. Дом был построен по дешевке, стены и потолки были такими тонкими, что, прислушавшись, можно было уловить каждый шорох – что-либо утаить здесь было почти невозможно.