Кругом, понятно, хохот.

– А вы бы так сделали, как мы, – предлагает Саша. – Нас тоже иногда прелестями к завтраку угощают. А на гимнастике как напрыгаешься да еще иногда и нашлепаешься, есть хочется!.. Адски, прямо животики подводит, только слюнки глотаешь. В столовую идешь и уже на ходу заранее облизываешься. А тут вдруг преподносят тебе котлетину, да с таким ароматом, что ни за что не проглотишь. Положение, понимаете ли, – бамбуковое! Хлеба за обе щеки напихаешь, в карманы тоже, да что хлеб один? Озлились кадеты и решили эконому-то этому самому в следующий раз «бенефисец» устроить. Долго ждать не пришлось: через несколько дней опять милые котлетки с очаровательным картофельным пюре. Пошушукались, пошушукались, и пошло из первой роты секретное предписание по всему корпусу: каждому свою порцию всю без остатка с тарелок забрать. Ну, что же, котлеты между двумя ломтями прямо в карман сунули, а пюре, кто имел бумажку, так в фунтик положил, а кто нет – в сморкательный платок. Встав из-за стола, сейчас же, благо в это время эконом на кухне торчит и никогда у себя дома не бывает, откомандировали чуть не целый взвод самых ловкачей. Сапоги поснимали, чтобы в другом конце квартиры прислуга чего не услышала, да и проскользнули в коридорчик, который ведет прямехонько в его кабинет. Дверь из него в столовую на ключ заперли, чтобы никто оттуда не вломился. Принесли котлеты да весь пол и вымостили: четыре котлетки, в середине кучка пюре, опять четыре котлетки, в середине кучка пюре – право, даже красиво вышло, в узор, точно паркет в две тени. Зато аромат!.. О-ох! Пока одни укладывали, другие вывеску малевали, которую сейчас же и водрузили над дверью:

АУКЦИОН

значительно подержанных котлет.

Осматривать разрешается ежедневно, пока не задохнешься.

Вся чистая выручка поступит в пользу благодетеля

Кадетского рода В. Т. Серова.

– Вот, понимаете ли, после обеда, когда эконом наш к себе уходит, – а уже темно, – несколько из нас и юркни за ним следом. Уже в коридоре, слышим, он нюхает, носом шмыгает. Открыл дверь и еще пуще занюхал. Смешно нам – адски! Переступил порог и поскользнулся – в котлету въехал, еще ступил, – слышим, чертыхается. Умора!

– Дверь в столовую откройте! – кричит прислуге.

– Никак невозможно, Василь Тимофеич, потому вы изнутри дверь замкнули.

– И не думал замыкать! – несется разъяренный возглас.

На его счастье, спички в кармане нашлись. Чиркнул – смотрит: котлета, котлета, котлета, котлета, кучка. Котлета, котлета, котлета, котлета, кучка… Адски злился. Мы думали, лопнет.

– Висельники! Арестанты! – неслось в наш адрес.

– Пока до дверей дошел и ключ повернул, верно, штучек шестьдесят-семьдесят котлет растиснул, такие тутти-фрутти на полу получились!.. А жаловаться не пошел: сказать, что котлетную мостовую кадеты устроили? «А почему?» – спросят. Ведь не один, не пять, не десять, все триста шестьдесят. Да, уж, поистине в бамбуковое положение влетел.

Ай да кадеты! Надо ж выдумать! Хотя, правда, можно озлиться, ведь несчастным мальчишкам есть хочется.

Напитавшись, согревшись и отдохнув, затеяли всякие игры. Не обошлось, конечно, и без фантов. На долю Коли Ливинского выпало продекламировать что-нибудь, и он нас положительно уложил от смеха.

– Басня «Осел и Соловей», сказанная немцем, – начал он:

Придет озель з большие уши

И так он скашет золовей:

Я сам шиляет вас послюшай,

Как ви спевает на полей.

И золовей, стидливый птичка,

Закриль гляза и натшиналь,

А Herr озель, с своя привитшка

Повесил уши и слюшаль.

Другой инструмент так не мошно

Играет лютше золовей:

Как он свистает осторошно,

Што просто мильо для ушей.

Вот золовей скончаль свой песни

И низко кланяет озлю,

Aber озель, дурак известии,

Так ответшает золовью:

«Ви, господин, спевает мильо,

Вас мошно слюшай без тоска,

Aber гораздо б лютше билио

Вам поушиться в петушка»…

Всем ужасно понравилось. Декламировал он с необыкновенным выражением и точь-в-точь как немец. Откуда он эту штучку откопал? Сначала уверял, что не помнит, потом, наконец, признался, что сам переделал. Может, врет? Но если правда, то молодчина. Нет, он вообще славный, и мне очень нравится.

После Коли очередь была за Петром Николаевичем; ему выпало быть исповедником. Вот все мы один за другим ходили к нему в кабинет грехи свои трясти. Пошла и Люба. Долго он ее там что-то исповедовал, наконец, видим, выходит она, совсем расстроенная, смущенная, на глазах слезы, и садится в сторонку на стул.

– Что случилось? – спрашиваю я.

– Боже мой, Боже, мне так, так жаль его, бедненького! – дрожащим голосом говорит она.

– Да в чем дело? – добиваюсь я.

– Потом, другой раз подробно расскажу, теперь не могу, да вот и он идет.

Действительно, появляется Петр Николаевич, лицо бледное, жалкое, видно, что ему очень тяжело. Вот тебе и раз. Таким образом, этот веселый, даже сумасшедший день завершился таким грустным впечатлением. Бедный Петр Николаевич!.. Но, однако, как мне его ни жаль, но спать хочу!.. Скорей бай-бай, тем более, что сколько я ни сиди, ведь ему-то, бедняжке, от этого не легче. Еще момент и захраплю над дневником.

Вот и промчались праздники вереницей веселых, пестрых дней, пронеслись прежде, чем я успела еще разочек что-нибудь поведать моему другу-дневнику. Собственно, он имеет все основания быть недовольным мной – изменяю я ему все чаще и чаще. Да так уж вышло, закрутили меня.

Третьего дня проводили одного солдатика – отправили в Москву Володю, вчера распрощались с Ливинским. Этот, положим, никуда не уехал, он здешний, но говорю «распрощались», потому что вряд ли он больше явит нам свои ясные очи. Мамочка его приглашала, даже очень искренне, так как она его любит, но ведь ему-то у нас теперь будет тоска смертная со мной одной. Другое дело, когда был Володя и вообще вся компания, а я одна – мало заманчивого.

Сегодня уже и в гимназии побывала. Я рада: хоть хорошо было на праздниках, но я так люблю свою милую гимназию, что всегда рада вернуться в нее. Учителя и классные дамы все будто пободрели и подобрели, отдохнули за две недели от наших физиономий, и потому они им кажутся, вероятно, привлекательнее. По крайней мере, милый Андрей Карлович, встретившись сегодня со мной на лестнице, так приветливо-приветливо закивал своим босеньким посредине арбузиком, и рожица у него была такая ласковая.

– Nun, wie gehts? Gut? [114] – осведомился он.

Даже Дмитрий Николаевич будто бы меньше заморожен. Клепка настроена благодушно и, очевидно, забыв, что я ближайшая кандидатка на Владимирку, дружелюбно разговаривала и даже шутила со мной.