Мать обнял страх возможного столкновения, она торопливо инегромко говорила направо и налево:

- Бог с ними, коли так, - снять бы ленты! Уступить бы, чтоуж!..

Громкий и резкий голос звучал, заглушая шум:

- Мы требуем, чтобы нам не мешали проводить в последний путьзамученного вами…

Кто-то высоко и тонко запел:

Вы жертвою пали в борьбе…

- Прошу снять ленты! Яковлев, срежь!

Был слышен лязг вынимаемой шашки. Мать закрыла глаза, ожидаякрика. Но стало тише, люди ворчали, огрызались, как затравленные волки. Потоммолча, низко опустив головы, они двинулись вперед, наполняя улицу шорохомшагов.

Впереди плыла в воздухе ограбленная крышка гроба со смятымивенками, и, качаясь с боку на бок, ехали верхом полицейские. Мать шла потротуару, ей не было видно гроба в густой, тесно окружившей его толпе, котораянезаметно выросла и заполнила собой всю широту улицы. Сзади толпы тожевозвышались серые фигуры верховых, по бокам, держа руки на шашках, шагала пешаяполиция, и всюду мелькали знакомые матери острые глаза шпионов, внимательнощупавшие лица людей.

Прощай, наш товарищ, прощай…

- грустно запели два красивых голоса.

- Не надо! - раздался крик. - Будем молчать, господа! В этомкрике было что-то суровое, внушительное. Печальная песня оборвалась, говор сталтише, и только твердые удары ног о камни наполняли улицу глухим, ровным звуком.Он поднимался над головами людей, уплывая в прозрачное небо, и сотрясал воздухподобно отзвуку первого грома еще далекой грозы. Холодный ветер, всеусиливаясь, враждебно нес встречу людям пыль и сор городских улиц, раздувалплатье и волосы, слепил глаза, бил в грудь, путался в ногах…

Эти молчаливые похороны без попов и щемящего душу пения,задумчивые лица, нахмуренные брови вызывали у матери жуткое чувство, а мысльее, медленно кружась, одевала впечатления в грустные слова.

«Не много вас, которые за правду…» Она шагала, опустивголову, и ей казалось, что это хоронят не Егора, а что-то другое, привычное,близкое и нужное ей. Ей было тоскливо, неловко. Сердце наполнялось шероховатымтревожным чувством несогласия с людьми, провожавшими Егора.

«Конечно, - думала она, - Егорушка в бога не верил, и всеони тоже…»

Но не хотела окончить свою мысль и вздыхала, желая столкнутьтяжесть с души.

«О, господи, господи Иисусе Христе! Неужто и меня вот так…»

Пришли на кладбище и долго кружились там по узким дорожкамсреди могил, пока не вышли на открытое пространство, усеянное низенькими белымикрестами. Столпились около могилы и замолчали. Суровое молчание живых средимогил обещало что-то страшное, от чего сердце матери вздрогнуло и замерло вожидании. Между крестов свистел и выл ветер, на крышке гроба печально трепеталиизмятые цветы…

Полиция насторожилась, вытянулась, глядя на своегоначальника. Над могилой встал высокий молодой человек без шапки, с длиннымиволосами, чернобровый, бледный. И в то же время раздался сиплый голосначальника полиции:

- Господа…

- Товарищи! - громко и звучно начал чернобровый.

- Позвольте! - крикнул полицейский. - Объявляю, что не могудопустить речей…

- Я скажу всего несколько слов! - спокойно заявил молодойчеловек. - Товарищи! Над могилой нашего учителя и друга давайте поклянемся, чтоне забудем никогда его заветы, что каждый из нас будет всю жизнь неустанно рытьмогилу источнику всех бед пашей родины, злой силе, угнетающей ее, -самодержавию!

- Арестовать! - крикнул полицейский, но его голос заглушилнестройный взрыв криков:

- Долой самодержавие!

Расталкивая толпу, полицейские бросились к оратору, а он,тесно окруженный со всех сторон, кричал, взмахнув рукой:

- Да здравствует свобода!

Мать оттолкнули в сторону, там она в страхе прислонилась ккресту и, ожидая удара, закрыла глаза. Буйный вихрь нестройных звуков оглушалее, земля качалась под ногами, ветер и страх затрудняли дыхание. Тревожноносились по воздуху свистки полицейских, раздавался грубый, командующий голос,истерично кричали женщины, трещало дерево оград, и глухо звучал тяжелый топотног по сухой земле. Это длилось долго, и стоять с закрытыми глазами ей сталоневыносимо страшно. Она взглянула и, крикнув, бросилась вперед, протягиваяруки. Недалеко от нее, на узкой дорожке, среди могил, полицейские, окруживдлинноволосого человека, отбивались от толпы, нападавшей на них со всех сторон.В воздухе бело и холодно мелькали обнаженные шашки, взлетая над головами ибыстро падая вниз. Мелькали трости, обломки оград, в дикой пляске кружилиськрики сцепившихся людей, возвышалось бледное лицо молодого человека, - надбурей злобного раздражения гудел его крепкий голос:

- Товарищи! На что тратите себя?..

Он побеждал. Бросая палки, люди один за другим отскакивалипрочь, а мать все пробивалась вперед, увлекаемая неодолимой силой, и видела,как Николай, в шляпе, сдвинутой на затылок, отталкивал в сторону охмеленныхзлобой людей, слышала его упрекающий голос:

- Вы с ума сошли! Да успокойтесь же!.. Ей казалось, что однарука у него красная.

- Николай Иванович, уйдите! - закричала она, бросаясь кнему.

- Куда вы? Вас там ударят…

Схватив ее за плечо, рядом с нею стояла Софья, без шляпы, срастрепанными волосами, поддерживая молодого парня, почти мальчика. Он отиралрукой разбитое, окровавленное лицо и бормотал дрожащими губами:

- Пустите, ничего…

- Займитесь им, отвезите к нам! Вот платок, завяжите лицо!..- быстро говорила Софья и, вложив руку парня в руку матери, побежала прочь,говоря: - Скорее уходите, арестуют!..

По всем направлениям кладбища расходились люди, за ними,между могил, тяжело шагали полицейские, неуклюже путаясь в полах шинелей,ругаясь и размахивая шашками. Парень провожал их волчьим взглядом.

- Идем скорее! - тихо крикнула мать, отирая платком еголицо.

Он бормотал, выплевывая кровь:

- Да вы не беспокойтесь, - не больно мне. Он меня ручкойсабли… Ну, и я его тоже - ка-ак дам палкой! Даже завыл он!..

И, потрясая окровавленным кулаком, закончил срывающимсяголосом:

- Погодите, не то будет. Мы вас раздавим без драки, когда мывстанем, весь рабочий народ!

- Скорее! - торопила мать, быстро шагая к маленькой калиткев ограде кладбища. Ей казалось, что там, за оградой, в поле спряталась и ждетих полиция и, как только они выйдут, - она бросится на них, начнет бить. Но,когда, осторожно открыв дверку, она выглянула в поле, одетое серыми тканямиосенних сумерек, - тишина и безлюдье сразу успокоили ее.

- Дайте-ка я завяжу вам лицо-то, - говорила она.