- Ох… экий дурак!

- Ну, мы вас оставим! - поправив на нем одеяло, заявилаСофья. - Отдохните!

Они ушли в столовую и там долго беседовали о событии дня.

И уже относились к драме этой как к чему-то далекому,уверенно заглядывая в будущее, обсуждая приемы работы на завтра. Лица былиутомлены, но мысли бодры, и, говоря о своем деле, люди не скрывали недовольствасобой. Нервно двигаясь на стуле, доктор, с усилием притупляя свой тонкий,острый голос, говорил:

- Пропаганда, пропаганда! Этого мало теперь, рабочаямолодежь права! Нужно шире поставить агитацию, - рабочие правы, я говорю…

Николай хмуро и в тон ему отозвался:

- Отовсюду идут жалобы на недостаток литературы, а мы всееще не можем поставить хорошую типографию. Людмила из сил выбивается, оназахворает, если мы не дадим ей помощников…

- А Весовщиков? - спросила Софья.

- Он не может жить в городе. Он возьмется за дело только вновой типографии, а для нее не хватает еще одного человека…

- Я не подойду? - тихо спросила мать.

Они все трое взглянули на нее и несколько секунд молчали.

- Хорошая мысль! - воскликнула Софья.

- Нет, это трудно для вас, Ниловна! - сухо сказал Николай. -Вам пришлось бы жить за городом, прекратить свидания с Павлом и вообще…

Вздохнув, она возразила:

- Для Паши это не велика потеря, да и мне эти свиданиятолько душу рвут! Говорить ни о чем нельзя. Стоишь против сына дурой, а тебе врот смотрят, ждут - не скажешь ли чего лишнего…

События последних дней утомили ее, и теперь, услышав овозможности для себя жить вне города, вдали от его драм, она жадно ухватиласьза эту возможность.

Но Николай замял разговор.

- О чем думаешь, Иван? - обратился он к доктору. Поднявнизко опущенную над столом голову, доктор угрюмо ответил:

- Мало нас, вот о чем! Необходимо работать энергичнее… инеобходимо убедить Павла и Андрея бежать, они оба слишком ценны для того, чтобысидеть без дела…

Николай нахмурил брови и сомнительно покачал головой,мельком взглянув на мать. Она поняла, что при ней им неловко говорить о еесыне, и ушла в свою комнату, унося в груди тихую обиду на людей за то, что ониотнеслись так невнимательно к ее желанию. Лежа в постели с открытыми глазами,она, под тихий шепот голосов, отдалась во власть тревог.

Истекший день был мрачно непонятен и полон зловещих намеков,но ей тяжело было думать о нем, и, отталкивая от себя угрюмые впечатления, оназадумалась о Павле. Ей хотелось видеть его на свободе, и в то же время этопугало ее: она чувствовала, что вокруг нее все обостряется, грозит резкимистолкновениями. Молчаливое терпение людей исчезало, уступая место напряженномуожиданию, заметно росло раздражение, звучали резкие слова, отовсюду веяло чем-товозбуждающим… Каждая прокламация вызывала на базаре, в лавках, среди прислуги иремесленников оживленные толки, каждый арест в городе будил пугливое,недоумевающее, а иногда и бессознательно сочувственное эхо суждений о причинахареста. Все чаще слышала она от простых людей когда-то пугавшие ее слова: бунт,социалисты, политика; их произносили насмешливо, но за насмешкой неумелопрятался пытливый вопрос; со злобой - и за нею звучал страх; задумчиво - снадеждой и угрозой. Медленно, но широкими кругами по застоявшейся темной жизнирасходилось волнение, просыпалась сонная мысль, и привычное, спокойноеотношение к содержанию дня колебалось. Все это она видела яснее других, иболучше их знала унылое лицо жизни, и теперь, видя на нем морщины раздумья ираздражения, она и радовалась и пугалась. Радовалась - потому что считала этоделом своего сына, боялась - зная, что если он выйдет из тюрьмы, то встанетвпереди всех, на самом опасном месте. И погибнет.

Иногда образ сына вырастал перед нею до размеров героясказки, он соединял в себе все честные, смелые слова, которые она слышала, всехлюдей, которые ей нравились, все героическое и светлое, что она знала. Тогда,умиленная, гордая, в тихом восторге, она любовалась им и, полная надежд,думала:

«Все будет хорошо, все!» Ее любовь - любовь матери -разгоралась, сжимая сердце почти до боли, потом материнское мешало ростучеловеческого, сжигало его, и на месте великого чувства, в сером пепле тревоги,робко билась унылая мысль:

«Погибнет… пропадет!..»

В полдень она сидела в тюремной канцелярии против Павла и,сквозь туман в глазах рассматривая его бородатое лицо, искала случая передатьему записку, крепко сжатую между пальцев.

- Здоров, и все здоровы! - говорил он негромко. - Ну, а тыкак?

- Ничего! Егор Иванович скончался! - машинально сказала она.

- Да? - воскликнул Павел и тихо опустил голову.

- На похоронах полиция дралась, арестовали одного! -простодушно продолжала она. Помощник начальника тюрьмы возмущенно чмокнултонкими губами и, вскочив со стула, забормотал:

- Это запрещено, надо же понять! Запрещено говорить ополитике!..

Мать тоже поднялась со стула и, как бы не понимая, виноватозаявила:

- Я не о политике, о драке! А дрались они, это верно. И дажеодному голову разбили…

- Все равно! Я прошу вас молчать! То есть молчать обо всем,что не касается лично вас - семьи и вообще дома вашего!

Чувствуя, что запутался, он сел за столом и, разбирая бумагиуныло и утомленно добавил:

- Я - отвечаю, да…

Мать оглянулась и, быстро сунув записку в руку Павла,облегченно вздохнула.

- Не понимаешь, о чем говорить… Павел усмехнулся.

- Я тоже не понимаю…

- Тогда не нужны и свидания! - раздраженно заметил чиновник.- Говорить не о чем, а ходят, беспокоят…

- Скоро ли суд-то? - помолчав, спросила мать.

- На днях прокурор был, сказал, что скоро…

Они говорили друг другу незначительные, ненужные обоимслова, мать видела, что глаза Павла смотрят в лицо ей мягко, любовно. Все такойже ровный и спокойный, как всегда, он не изменился, только борода сильноотросла и старила его, да кисти рук стали белее. Ей захотелось сделать емуприятное, сказать о Николае, и она, не изменяя голоса, тем же тоном, какимговорила ненужное и неинтересное, продолжала:

- Крестника твоего видела…

Павел пристально взглянул ей в глаза, молча спрашивая. Желаянапомнить ему о рябом лице Весовщикова, она постучала себя пальцем по щеке…

- Ничего, мальчик жив и здоров, на место скоро определится.

Сын понял, кивнул ей головой и с веселой улыбкой в глазахответил:

- Это - хорошо!