- Да не надо, мне и так не стыдно! Драка честная: он - меня,я - его…

Мать наскоро перевязала рану. Вид крови наполнял ей грудьжалостью, и, когда пальцы ее ощущали влажную теплоту, дрожь ужаса охватывалаее. Она молча и быстро повела раненого полем, держа его за руку. Освободив рот,он с усмешкой в голосе говорил:

- Куда вы меня тащите, товарищ? Я сам могу идти!..

Но она чувствовала, что он шатается, ноги его шагаютнетвердо и рука дрожит. Слабеющим голосом он говорил и спрашивал ее, недожидаясь ответа:

- Я жестяник Иван, - а вы кто? Нас трое было в кружке ЕгораИвановича, - жестяников трое… а всех одиннадцать. Очень мы любили его - царствоему небесное!.. Хоть я не верю в бога… В одной из улиц мать наняла извозчика,усадив Ивана в экипаж, шепнула ему:

- Теперь молчите! - и осторожно закутала рот ему платком.

Он поднял руку к лицу и - уже не мог освободить рта, рукабессильно упала на колени. Но все-таки продолжал бормотать сквозь платок:

- Ударов этих я вам не забуду, милые мои… А до него с намизанимался студент Титович… политической экономией… Потом арестовали…

Мать, обняв Ивана, положила его голову себе на грудь, пареньвдруг весь отяжелел и замолчал. Замирая от страха, она исподлобья смотрела посторонам, ей казалось, что вот откуда-нибудь из-за угла выбегут полицейские,увидят завязанную голову Ивана, схватят его и убьют.

- Выпил? - спросил извозчик, обернувшись на козлах идобродушно улыбаясь.

- Хватил горячего до слез! - вздохнув, ответила мать.

- Сын?

- Да, сапожник. А я в кухарках живу…

- Маешься. Та-ак…

Махнув кнутом на лошадь, извозчик опять обернулся и тишепродолжал:

- А сейчас, слышь, на кладбище драка была!.. Хоронили,значит, одного политического человека, - из этаких, которые против начальства…там у них с начальством спорные дела. Хоронили его тоже этакие, дружки его,стало быть. И давай там кричать - долой начальство, оно, дескать, народразоряет… Полиция бить их! Говорят, которых порубили насмерть. Ну, и полициитоже попало… - Он замолчал и, сокрушенно покачивая головой, странным голосомвыговорил: - Мертвых беспокоят, покойников будят!

Пролетка с треском подпрыгивала по камням, голова Иванамягко толкала грудь матери, извозчик, сидя вполоборота, задумчиво бормотал:

- Идет волнение в народе, - беспорядок поднимается с земли,да! Вчера ночью в соседях у нас пришли жандармы, хлопотали чего-то вплоть доутра, а утром забрали с собой кузнеца одного и увели. Говорят, отведут егоночью на реку и тайно утопят. А кузнец - ничего человек был…

- Как звали его? - спросила мать.

- Кузнеца-то? Савел, а прозвище Евченко. Молодой еще, ужмного понимал. Понимать-то, видно, - запрещается! Придет, бывало, и говорит:«Какая ваша жизнь, извозчики?» - «Верно, говорим, жизнь хуже собачьей».

- Стой! - сказала мать.

Иван очнулся от толчка и тихо застонал.

- Развезло парня! - заметил извозчик. - Эх ты, водка -водочка…

С трудом переставляя ноги, качаясь всем телом, Иван шел подвору и говорил:

- Ничего, - я могу…

Софья была уже дома, она встретила мать с папиросой в зубах,суетливая, возбужденная.

Укладывая раненого на диван, она ловко развязывала егоголову и распоряжалась, щуря глаза от дыма папиросы.

- Иван Данилович, привезли! Вы устали, Ниловна? Напугались,да? Ну, отдыхайте. Николай, Ниловне рюмку портвейна!

Ошеломленная пережитым, тяжело дыша и ощущая в грудиболезненное покалывание, мать бормотала:

- Вы обо мне не беспокойтесь…

И всем существом своим трепетно просила внимания к себе,успокаивающей ласки.

Из соседней комнаты вышли Николай, с перевязанной рукой, идоктор Иван Данилович, весь растрепанный, ощетинившийся, как еж. Он быстроподошел к Ивану, наклонился над ним, говоря:

- Воды, больше воды, чистых полотняных тряпок, ваты! Матьдвинулась в кухню, но Николай взял ее под руку левой рукой и ласково сказал,уводя ее в столовую:

- Это не вам говорят, а Софье. Наволновались вы, милыйчеловек, да?

Мать встретила его пристальный, участливый взгляд и срыданием, которого не могла удержать, воскликнула:

- Что это было, голубчик вы мой! Рубили, людей рубили!

- Я видел! - подавая ей вино и кивнув головой, сказалНиколай. - Погорячились немного обе стороны. Но вы не беспокойтесь - они билиплашмя, и серьезно ранен, кажется, только один. Его ударили на моих глазах, яего и вытащил из свалки…

Лицо Николая и голос, тепло и свет в комнате успокаивалиВласову. Благодарно взглянув на него, она спросила:

- Вас тоже ударили?

- Это я сам, кажется, неосторожно задел рукой за что-то исорвал кожу. Пейте чай, - холодно, а вы одеты легко…

Она протянула руку к чашке, увидала, что пальцы ее покрытыпятнами запекшейся крови, невольным движением опустила руку на колени - юбкабыла влажная. Широко открыв глаза, подняв бровь, она искоса смотрела на своипальцы, голова у нее кружилась и в сердце стучало:

«Так вот и Пашу тоже, - могут!»

Вошел Иван Данилович в жилете, с засученными рукавамирубашки, и на молчаливый вопрос Николая сказал своим тонким голосом:

- На лице незначительная рана, а череп проломлен, хотя тожене сильно, - парень здоровый! Однако много потерял крови. Будем отправлять вбольницу?

- Зачем? Пускай остается здесь! - воскликнул Николай.

- Сегодня можно, ну, пожалуй, завтра, а потом мне удобнеебудет, чтобы он лег в больницу. У меня нет времени делать визиты! Ты напишешьлисток о событии на кладбище?

- Конечно! - ответил Николай. Мать тихо встала и пошла накухню.

- Куда вы, Ниловна? - беспокоясь, остановил он ее. - Соняодна управится!

Она взглянула на него и, вздрагивая, ответила, странноусмехаясь:

- В крови я…

Переодеваясь в своей комнате, она еще раз задумалась оспокойствии этих людей, об их способности быстро переживать страшное. Этоотрезвляло ее, изгоняя страх из сердца. Когда она вошла в комнату, где лежалраненый, Софья, наклонясь над ним, говорила ему:

- Глупости, товарищ!

- Да я стеснять вас буду! - возражал он слабым голосом.

- А вы молчите, это вам полезнее…

Мать встала позади Софьи и, положив руки на ее плечо, оулыбкой глядя в бледное лицо раненого, усмехаясь, заговорила, как он бредил наизвозчике и пугал ее неосторожными словами. Иван слушал, глаза его лихорадочногорели, он чмокал губами и тихо, смущенно восклицал: