- С вами случилось что-нибудь хорошее? - спросила Софьяулыбаясь.

- Да! - кивнув головой, сказала Саша. - Очень, мне кажется!Я всю ночь беседовала с Весовщиковым. Я не любила его раньше, он мне казалсягрубым и темным. Да он и был таким, несомненно. В нем жило неподвижное, темноераздражение на всех, он всегда как-то убийственно тяжело ставил себя в центревсего и грубо, озлобленно говорил - я, я, я! В этом было что-то мещанское,раздражающее…

Она улыбнулась и снова обвела всех сияющим взглядом.

- Теперь он говорит - товарищи! И надо слышать, как он этоговорит. С какой-то смущенной, мягкой любовью, - этого не передашь словами!Стал удивительно прост и искренен, и весь переполнен желанием работы. Он нашелсебя, видит свою силу, знает, чего у него нет; главное, в нем родилось истиннотоварищеское чувство…

Власова слушала речь Саши, и ей было приятно видеть суровуюдевушку смягченной, радостной. Но в то же время где-то глубоко в ее душезарождалась ревнивая мысль:

«А как же Паша-то?..»

- Он, - продолжала Саша, - весь охвачен мыслями о товарищах,и знаете, в чем убеждает меня? В необходимости

устроить для них побег, да! Он говорит, что это очень простои легко…

Софья подняла голову и оживленно сказала:

- А вы как думаете, Саша? Это - мысль!

Чашка чая в руке матери задрожала. Саша нахмурила брови, сдерживаясвое оживление, помолчала и серьезным голосом, но радостно улыбаясь, сбивчивопроговорила:

- Если действительно все так, как он говорит, - мы должныпопытаться! Это наша обязанность!..

Она покраснела, опустилась на стул, замолчала. «Милая тымоя, милая!» - улыбаясь, думала мать. Софья тоже улыбнулась, а Николай, мягкоглядя в лицо Саши, тихо засмеялся. Тогда девушка подняла голову, строгопосмотрела на всех и, бледная, сверкнув глазами, сухо, с обидой в голосе,сказала:

- Вы смеетесь, я понимаю вас… Вы считаете меня личнозаинтересованной?

- Почему, Саша? - лукаво спросила Софья, вставая и подходя кней. Вопрос этот показался матери лишним и обидным для девушки, она вздохнулаи, подняв бровь, с упреком посмотрела на Софью.

- Но - я отказываюсь! - воскликнула Саша. - Я не примуучастия в решении вопроса, если вы будете рассматривать его…

- Перестаньте, Саша! - спокойно сказал Николай. Мать тожеподошла к ней и, наклонясь, осторожно погладила ее голову. Саша схватила ееруку и, подняв кверху покрасневшее лицо, смущенно взглянула в лицо матери. Таулыбнулась и, не найдя, что сказать Саше, печально вздохнула. А Софья селарядом с Сашей на стул, обняла за плечи и, с любопытной улыбкой заглядывая ей вглаза, сказала:

- Вы чудачка!..

- Да, я, кажется, наглупила…

- Как могли вы подумать… - продолжала Софья. Но Николайделовито и серьезно прервал ее:

- Об устройстве побега, если он возможен, - не может бытьдвух мнений. Прежде всего - мы должны знать, хотят ли этого заключенныетоварищи…

Саша опустила голову.

Софья, закуривая папиросу, взглянула на брата и широкимжестом бросила спичку куда-то в угол.

- Как, чай, им не хотеть! - вздохнув, сказала мать. - Тольконе верю я, что можно это…

Все молчали, а ей так хотелось послушать еще о возможностипобега!

- Мне нужно повидаться с Весовщиковым! - сказала Софья.

- Завтра я скажу вам, когда и где! - негромко ответила Саша.

- Что он будет делать? - спросила Софья, расхаживая покомнате.

- Его решили пристроить наборщиком в новую типографию. дотого времени поживет у лесничего.

Брови Саши нахмурились, лицо приняло обычное суровоевыражение, и голос звучал сухо. Николай подошел к матери, перемывавшей чашки, исказал ей:

- Вы послезавтра на свидание идете, так надо передать Павлузаписку. Понимаете - нужно знать…

- Я понимаю, понимаю! - торопливо отозвалась она. - Я ужпередам…

- Я ухожу! - заявила Саша и, быстро, молча пожав всем руки,шагая как-то особенно твердо, ушла, прямая и сухая.

Софья положила руки на плечи матери и, покачивая ее настуле, с улыбкой спросила:

- Вы, Ниловна, любили бы такую дочь?..

- О господи! Хоть день один видеть их вместе! - воскликнулаВласова, готовая заплакать.

- Да, немножко счастья - это хорошо для каждого!.. -негромко заметил Николай. - Но нет людей, которые желали бы немножко счастья. Акогда его много - оно дешево…

Софья села за пианино и начала играть что-то грустное.

На другой день поутру несколько десятков мужчин и женщинстояли у ворот больницы, ожидая, когда вынесут на улицу гроб их товарища.Вокруг них осторожно кружились шпионы, ловя чуткими ушами отдельные возгласы,запоминая лица, манеры и слова, а с другой стороны улицы на них смотрела группаполицейских с револьверами у пояса. Нахальство шпионов, насмешливые улыбкиполиции и ее готовность показать свою силу раздражали толпу. Иные, скрывая своераздражение, шутили, другие угрюмо смотрели в землю, стараясь не замечатьоскорбительного, третьи, не сдерживая гнева, иронически смеялись нададминистрацией, которая боится людей, вооруженных только словом. Бледно-голубоенебо осени светло смотрело в улицу, вымощенную круглыми серыми камнями,усеянную желтой листвой, и ветер, взметывая листья, бросал их под ноги людей.

Мать стояла в толпе и, наблюдая знакомые лица, с грустьюдумала:

«Не много вас, не много! А рабочего народа - нет почти…»

Отворились ворота, на улицу вынесли крышку гроба с венками вкрасных лентах. Люди дружно сняли шляпы - точно стая черных птиц взлетела надих головами. Высокий полицейский офицер с густыми черными усами на красном лицебыстро шел в толпу, за ним, бесцеремонно расталкивая людей, шагали солдаты,громко стуча тяжелыми сапогами по камням. Офицер сказал сип-дым, командующимголосом:

- Прошу снять ленты!

Его тесно окружили мужчины и женщины, что-то говорили ему,размахивая руками, волнуясь, отталкивая друг друга. Перед глазами материмелькали бледные, возбужденные лица с трясущимися губами, по лицу одной женщиныкатились слезы обиды…

- Долой насилие! - крикнул чей-то молодой голос и одинокопотерялся в шуме спора.

Мать тоже почувствовала в сердце горечь и, обращаясь ксоседу своему, бедно одетому молодому человеку, сказала возмущенно:

- И похоронить человека не дают, как хочется товарищам, -что уж это!

Росла враждебность, над головами людей качалась крышкагроба, ветер играл лентами, окутывая головы и лица, и был слышен сухой инервный шелест шелка.