солнце, несмотря на ранний час, стояло уже высоко. Кремль застыл в непривычной тишине: не слышалось ни криков извозчиков, ни скрипа полозьев, ни конского топота. Однако ошибся бы тот, кто подумал, что здесь было безлюдно. Вся Соборная площадь и все прилегающие к ней проулки были заполнены людьми, но собравшиеся хранили полную тишину, лишь изредка решаясь пошептаться с соседом. На папертях всех соборов и рядом с ними стояли сотни служилых людей не самого высокого чина – те, что не могли даже в этот день нарядится в соответствующий празднику наряд: в основном стрелецкие полуголовы, стольники и стряпчие низших разрядов, и, конечно, часть бесчисленного множества кремлевских жильцов. Между ними было и немало рядового духовенства, не из тех, конечно, чинов, которые должны были принимать участие в празднике, да и простого народа собралось уже достаточно, особенно много прибежало мальчишек. Они бы давно разгалделись так, что звона с Ивана Великого не услышишь, но взрослые пресекали их буйство самыми суровыми мерами, поэтому детвора вела себя смирно, и, рассевшись по рундукам и крышам, насупившись, ожидала начала действа. На самой Соборной площади располагался помост, огороженный расписными решетками и покрытый дорогими коврами, а рядом с ним стояли два трона – царский и патриарший, украшенные резными столбцами и искусно расписанные травами, среди сплетения которых иногда выглядывали головы самых разных зверей, в основном никем не виданных. Оба трона были щедро обиты бархатом, аксамитами, парчой, и всеми прочими дорогими тканями. Налетавшие порывы сильного и злого мартовского ветра нещадно трепали ковры и ткани, заставляли скрипеть и пошатываться из стороны в сторону помост и оба трона. Солнце, скрывавшееся до поры до времени за соборами, палатами и кремлевским холмом, вдруг вырвалось на свободу, и так ярко осветило площадь, что большинство собравшихся были вынуждены отвернуться или прикрыть лицо рукой. Сияние каждой золотой нити и каждой медной или серебряной пряжки стало нестерпимым, а все складки дорогих тканей, и каждый из множества бывших на площади флажков и хоругвей, вдруг затрепетали под новым порывом ветра. Одновременно с этим раздался давно ожидавшийся, и все же заставший всех врасплох удар колокола, который заставил собравшихся вздрогнуть и выпрямиться. Это был очень низкий, тяжелый и протяжный звук, который мог издать только колокол невообразимой величины, такой, что люди, видевшие его на вершине старинной колокольни, не могли и представить себе его настоящего размера. Чудо-колокол ударил еще несколько раз, а потом к нему присоединились с десяток его меньших собратьев. Услышав перезвон, на площадь повалили со всех сторон все высокие чины, которые и должны были составлять красу празднества, а сероватые до сих пор паперти, отдававшие кое-где и армяком, вскоре заблистали золотными кафтанами. Вышли бояре и окольничие, каждый со своей свитой, стольники и стряпчие из старомосковских фамилий, а также и богатые купцы, наряженные, порой, побогаче самых знатных дворян. Вкус зрителя, искавшего чего-то необычного, также легко мог быть удовлетворен: на паперть Архангельского собора вышли польские и цесарские послы, а за ними и с два десятка запорожских казаков, во всей своей степной красе. Бритые головы с чубами, необъятные шаровары и блиставшие золотом, даже на фоне боярского собрания, одежды, на миг заставили уже начинавшую шуметь площадь притихнуть.

Через какое-то время в колокольном звоне послышалось что-то новое и серьезное. Звук колоколов становился все ниже и ниже, доходя уже до тревожности. И этот звон, наконец, как будто заставил распахнуться тяжелые двери Успенской церкви, и оттуда, под громкое пение, сначала вышли несколько десятков священников в богатейшем облачении, с иконами и хоругвями, а за ними и сам патриарх в покрытом вышитыми золотом черно-белыми крестами и видимым за несколько верст саккосе. Колокольный звон тут утратил свою тревожность и стал радостным и возвышенным, а из собора выходило на площадь, сохраняя стройность ряда, все больше и больше духовенства, превосходившего яркостью своего наряда и дворян, и купцов, и даже притихших от такого зрелища казаков. Патриарх с причтом довольно долго ходил по площади, благословляя всех встречных, а людское море, как будто по нему проходила волна, падало на колени при приближении иерарха. Наконец, Никон подошел к одному из поставленных на площади тронов, но не стал садиться, а перекрестился несколько раз и остановился в ожидании. Колокольный звон вновь стал тревожным и равномерным, подготавливая собравшихся к чему-то не менее важному.

Вскоре открылись двери Благовещенского собора, и оттуда стали рядами по трое выходить дворяне в горлатных шапках и парадных кафтанах. Когда уже сотни две царской свиты оказались на площади, из дверей показался и сам государь в блиставшем золотом и драгоценными камнями платне, отороченной мехом шапке и серебряным жезлом в руке. Следом за ним вышли из храма ближние люди и знатнейшие бояре, вновь удивившие роскошью своей одежды уже много видевшую площадь. Царь самой короткой дорогой направился к ожидавшему его патриарху, а оказавшись рядом с ним, согнулся в глубоком поклоне, прося благословения. Никон благословил государя, а затем стоявшие рядом священники поднесли ему богато украшенное Евангелие и древнюю икону, в честь которой был праздник. Алексей целовал книгу и образа, а потом упал на колени и долго молился. Затем царь и патриарх заняли свои места, и мимо них потянулась процессия митрополитов, архиепископов, епископов, а затем и более мелких духовных чинов. Все они кланялись государю, а тот кивал головой и крестил проходивших. Они проходили дальше, и с куда большим подобострастием кланялись патриарху, некоторые даже успевали, невзирая на спешку, упасть перед святителем на колени. Тот, как будто нехотя, благословлял синклит, да и то не всех, а через одного. Когда долгий поток духовенства миновал духовного и светского владык, началась служба, продолжавшаяся более двух часов.

По окончании ее, патриарх поднялся со своего места и произнес длинную речь, завершившуюся поздравлением царя и пожеланием ему и его семейству здоровья. Большинству собравшихся было ни слова не разобрать из того, что говорил Никон, но этого и не требовалось: сам звук его голоса и то, как говорил патриарх, завораживало любого слушателя. Царь высоким, немного испуганным голосом, поблагодарил святителя за поздравления, и повалился на колени, прося благословения. Алексей, под огромной тяжестью своего праздничного платья, упал бы ниц, если бы его вовремя не поддержали спешно подбежавшие стряпчие его свиты. Царь многократно крестился и что-то говорил патриарху, а тот время от времени, не кивая, неспешно поднимал руку для благословения. Наконец, оба великих государя сели вновь на свои троны, и мимо них потянулся новый поток, на сей раз дворянский и сановный. Один из самых