почтенных бояр, седовласый человек высокого роста, также говорил поздравительную речь, которая, не будь до нее речи патриарха, звучала бы очень торжественно и внушительно. Даже издалека было видно, что Никон слушал речь боярина с крайним раздражением и буквально не мог усидеть на месте. Едва дождавшись слов, которые можно было воспринять как начало завершения боярской речи, патриарх вскочил, торжественно поднял руки вверх и пропел густым басом:

– Государю царю и великому князю всеа Руси Алексию – многие лета!

Новые порывы ветра развевали его темные длинные волосы и саккос. Это было знаком к общенародному поздравлению, и теперь уже вся площадь, не исключая стоявших в карауле солдат и стрельцов, ударила челом, а многие упали наземь. Этот обряд повторялся несколько раз, пока царь не поднялся со своего места, не поклонился народу в ответ, и не показал жестом, что он вполне доволен поздравлениями.

Пришло время крестного хода, и царь вместе с патриархом направились в сторону Троицких ворот сквозь строй стоявших на стойке стрельцов в парадных кафтанах. Шествие было таким же, и даже более многолюдным, чем прежде, когда царь выходил из собора, к нему теперь присоединилось еще множество духовных и светских чинов. В главе хода шли в основном молодые и благообразные священники, несшие иконы и хоругви, тогда как наиболее знатные участники процессии, в парче и горлатных шапках, располагались сразу позади царя и патриарха. На выходе с площади участников крестного хода встречало огромное резное сооружение из дерева, ярко расписанное суриком и увешенное невообразимым количеством свечей в блестящих медных подсвечниках. Судя по тому, что внутри него ярко полыхал огонь, отгороженный решеткой, можно было заключить, что сооружение должно было представлять исполинскую печь. Вскоре стало ясно и его назначение: два человека в длинных красных юбках, оплечьях из медных пластинок и медных же расписных шапках подводили к печи троих юношей, по виду – певчих, в простых полотняных одеждах и свечами в руках, связанных толстой грубой веревкой. Это был трое отроков, которых, согласно легенде, должны были сжигать в печи халдеи, то есть те самые двое в ярких нарядах. Поскольку легенда в своем первоначальном виде была уже давно забыта, то никто не знал, чем же так провинились отроки перед халдеями, или же последние решили их сжечь исключительно по своей злобе. Но подобных знаний и не требовалось толпе, которая встретила появление отроков оглушительным ревом и свистом, несмотря на то, что действо в этот день повторялось уже не менее пяти раз. Отроки, дождавшись тишины, вознаградили благодарных слушателей красивым жалостным пением на разные лады, которым руководил строгого вида дьякон. Халдеи терпеливо ждали окончания пения отроков, опершись на вырезанные из дерева и покрашенные зеленой краской пальмовые листья. Особенно наглые мальчишки из толпы кидали в злодеев снежки и прочую мелочь, что те, видимо, в силу долгой привычки, сносили совершенно безмятежно. Наконец, халдеи, не торопясь и позвякивая своим медным нарядом, прошли куда-то за печь, после чего в ней взвился столб вырывавшегося наружу пламени, жар которого можно было почувствовать и в трех саженях. Отроки, стоявшие к печи куда ближе, запели еще более высокими и жалостливыми голосами. Тем не менее, когда огонь поутих, им пришлось, сопровождаемым халдеями, войти внутрь печи. Стражники, оставив отроков внутри жаровни, снова направились за нее. Когда неискушенные зрители уже ожидали самой печальной для отроков развязки, в печи, вместо взрыва пламени, раздался жуткий треск и грохот, и в нее свалилась откуда-то сверху исполинская деревянная фигура ангела с пухлыми щеками и огромными, грозными глазами. Отроки, по команде диакона, запели благодарственную песнь и взяли ангела за крылья, а тот, покачиваясь на поддерживавших его веревках, стал медленно летать внутри печи по кругу. Пройдя три круга, отроки отпустили своего спасителя, и тот начал рывками подниматься вверх. В это время из-за печи вышли с виноватым видом и опущенными головами халдеи, и вывели торжествующих отроков из чудовищного очага. Затем все пятеро выстроились в ряд, и начали петь уже все вместе, причем выяснилось, что халдеи делают это ничуть не хуже отроков. К ним присоединились еще дюжины три певчих, стоявших неподалеку, и этот хор начал многолетствовать государю и патриарху, а халдеи, не переставая петь, принялись ходить взад и вперед, высоко подняв пальмовые ветви.

Царь наблюдал за действом без большого интереса, но с милостивым выражением, тогда как по суровому лицу патриарха было видно, что подобные бесовские игрища ему совсем не по душе.

Глава 11

Пока Алексей и Никон наблюдали за Пещным действом, за ними самими, среди остальных, наблюдали две пары удивленных глаз. Неподалеку, чуть ли не в сажени от великих государей, стояли на стойке два стрельца: один повыше и поплотнее, с темно-русой бородой и широким, заметно выдающимся вперед носом, а второй – пониже, худощавый, с козлиной светлой бородкой и выбивающимися из-под шапки слегка вьющимися волосами. Оба были в темно-синих кафтанах и малинового цвета шапках, с бердышами и саблями на боку. Они ничем не выделялись из ряда своих сослуживцев, стоявших ровным строем со знаменами, барабанами и блестящим от долгой полировки оружием. Сначала внимание обоих, разумеется, привлекла фигура патриарха: высокого роста, но казавшийся исполином в своей высокой митре, могучий, в ярком белом саккосе с черными крестами, под которым, как часто говорили, скрывались пудовые вериги, с тяжелым посохом черного индийского дерева с серебряным навершием, с длинными, почти до пояса волосами – патриарх не мог не притягивать изумленных взглядов. Подивившись на него, стрельцы начали рассматривать государя, точнее, как говорили тогда на Москве – второго государя. Царь был в своем праздничном наряде: порфире, великолепном кафтане, Мономаховой шапке и бармах. Все это, не исключая и царских башмаков, блистало золотом, серебром, драгоценными камнями и жемчугом. На груди, на богатой перевязи, висел огромный крест, должно быть, не менее десяти фунтов весом. Государь опирался на серебряный жезл, однако и он не помог бы ему устоять на ногах, если бы его не поддерживали с двух сторон под руки ближние бояре, сами наряженные разве что немногим беднее царя. Стрелец с козлиной бородкой рассматривал патриарха и царя с детским интересом, приоткрыв немного рот, а его носатый товарищ изображал равнодушие, но только до тех пор, пока взгляд его не упал на одного из сопровождавших государя бояр. Увидев своего давнего знакомца, князя Долгорукова, Артемонов – а это был именно он – дернул от неожиданности головой, и, сглотнув, с надеждой уставился прямо на вельможу. Юрия Алексеевича нелегко было узнать: той