Именно там, в оплывших сугробах, укрывавших остатки шлака и прочего мусора, толстый станционный начальник подобрал конверт с размытым адресом.

«Город, номера пани Лобусовской, господину преподавателю Мариусу Кропотне, лично в руки»

Эта находка и послужила поводом, что называется в высшем обществе, камерной встречи. Произошедшей в чайной пана Шмули в четверг, а, может быть, и в понедельник. В общем — в один из дней скучного декабря.

— Вот, панове! — торжественно объявил Кропотня и обвел взглядом собрание. Бабка Вахорова, тонувшая в тулупе в углу, изобразила внимание, о чем свидетельствовало подрагивание пыльных вишенок ее невозможной шляпы. Пан Шмуля, вздыхавший над долговыми записями в углу, немедленно встал и разлил всем.

— Мой дорогой неизвестный незнакомец! — с выражением зачитал маленький философ и пустил пьяную слезу. На лавке, где сидели Леонард с торговцем сеном Мурзенко, зашушукались — момент вышел щемящим.

Случайно найденное остроглазым Коломыйцем послание адресованное отставному преподавателю гимназии, обещало большую любовь. И не беда, что датировано оно было шестнадцатым годом. Для самых глубоких чувств ни расстояния, ни время никогда не являлись большими препятствиями. Вспомнить хотя бы Орфея и Эвридику, Пирама и Фисбу. Примеры ослепительной страсти и неземных лишений.

Любовь — несокрушимая и сияющая истина, одна из тех, что дарят пусть и маленькую и зыбкую, но все же надежду. Ту, за которую человек цепляется мертво в самых отчаянных временах. И держится изо всех сил, находя утешение в том, что при пристальном рассмотрении кажется беспросветной глупостью и детством. Блаженное утешение, кроющееся во всех этих фетишах отчаяния: письмах, обрывках мыслей, бережно хранимых локонах, пустых пузырьках из-под духов, женского белья, вздохах и прочего мусора.

Так было и в этом трудночитаемом листике, из поблекшего текста которого следовало:

«…Я вдова, скучающая по твердой мужской руке. Независимая (имею табачную лавку). Желаю встретить человека с патологической нервной натурой (по Крафту Эбингу) с относительным образованием, лета безразличны. Тип хотелось бы такой: высокого роста, патологический взгляд, брюнет или темный шатен, хотя это не особенно важно, женщина бальзаковского возраста с экзотической фантазией, очень чутко нервная, сердечная. Отличительные физические признаки: красивые нервно выразительные глаза и исключительно маленькая нога, здоровая, полная, красиво сложена, но очень живая и подвижна. Женщина из общества, свободна, богата, образована, много путешествовавшая, оригинальна, свободный склад ума (libre esprit). Но скучает. Вкус во всем оригинальный. Просит к спекуляции не прибегать, не будет иметь успеха. Сначала хотела бы вступить в переписку, но убедительно просит отнестись к предложению серьезно. Хотя и очень избалована жизнью, но по натуре совсем проста, без малейшей претензии. Прошу вас, мой дорогой любимый незнакомец, по получении сразу выслать мне пятнадцать рублей. Препятствием нашей любви не станет ничто!»

Это послание патологический высокий брюнет Кропотня с удовольствием прочел.

В конверт также была вложена фотокарточка. Изображенная на ней дама, по мнению пана Штычки благоразумно не высказанному вслух, являла нечто среднее между жабой, случайно проглотившей ерша, и жабой, думающей о будущем. Обе женщины — жабы идеально дополняли друг друга. В качестве украшения фотографии, на заднем плане, чуткой рукой подслеповатого фотографа из «Ателье Дорошенко» были размешены корзина с виноградом и отвратительного вида цветы. Причем цветы настолько омерзительные, что казалось, будь на их месте что-то более вызывающее и гадкое, то оно, казалось бы, шедевром человеческой мысли. Той мысли, к которой припадают все эти высоколобые ученые, усложняющие и без того непростую жизнь разной глубокомысленной чепухой.

— Теперь вам, пан, жениться надо обязательно. — довольно прогудел Коломиец, разглядывая красивые выразительные глаза незнакомки, навевавшие мысли о запущенной базедовой болезни, — такую партию упускать никак нельзя, факт! Первостатейная женщина! Опять же нервическая натура. Такая может, если что и стихи вам на ночь почитать. Сами то, небось, не читаете? Так она вам почитает, знаете как? И того, и другого, и черта лысого этого. Опять же — весело и развлекает. Не так скучно будет вечерами.

Услышав о стихах, городской голова поморщился, но смолчал

— Нога маленькая! А глаза, гляньте, выразительные, — определил сияющий Кропотня и, закинув рюмку, перешел, по своему обыкновению, на латынь: — Quod lisit Jovi, панове!

Усмотрев в этом тост за блестящую партию, обрушившуюся нежданно на маленького философа, выпили все. А затем перешли к деталям. Тон разговора задала источающая флюиды земляничной эссенции бабка Вахорова. Любопытная старуха, несколько повеселев от трех рюмок, поинтересовалась кто такой Карл Эбинг, и не родственник он Эбингу с Жолквы что по весне четырнадцатого взял кассу взаимопомощи в Кутно? Да еще стрельнул при этом одного филера.

— И градоначальника, — влез в разговор флейтист, — шуму было, панове!

При этих словах благостно настроенный пан Кулонский, мирно беседующий с инженером-путейцем, встрепенулся и начал прислушиваться к тому, что излагал отставной пехотинец.

— Так ведь, пан голова? — спросил его пан Штычка, почесав нос.

— Враки, — твердо ответил Антоний Кулонский, — выдумаете себе, что на ум, пан, да людей путаете. Враки все это!

Немного помедлив, возмущенный градоначальник неопределенно помахал рукой, показывая степень падения собеседника, и разразился пламенной речью о чинопочитании и горьких временах и о том, что его постоянно все подводят и путают, а жить вовсе не так легко, как кажется. Жить вовсе и трудно. Потому что нет порядка. Тут городской голова немного запутался и продолжил в том ключе, что никакому Эбингу он не родственник и знать его не знает. А все его родственники — достойные люди, был даже комендант, у которого сидел князь Яблоновский перед ссылкой. И, совсем упустив нить разговора, предположил:

— Вот вы сами ему и родственник, пан Штычка. Потому что порядку не любите, а, может, еще и кассу ту взяли. Признайтесь, что взяли?

— На то пан, скажу вам, что все люди кому-нибудь родственники, — спокойно сообщил собеседнику пан Штычка, — возьмем, к примеру, присутственных из Вильно…

— Вас там, вероятно, на гаупвахту сажали, — едко ввернул обиженный пан Кулонский, — за нарушения.

— В Вильно не сажали, пан голова, врать не буду — откликнулся пан Штычка, — а вот фамилии у присутственных там совершенно замечательные. Сорок семь человек Семипядьевых. И градоначальник у них тоже Семипядьев был. Представляете, какое совпадение?

Из его рассказа выходило, что по причине борьбы с казнокрадством, хитроумный виленский голова, принимал на работу только людей проверенных и честных. А самыми проверенными