от четвертованных тел Кесады и Мендосы. Однако жертвы Святой недели были не единственными погибшими в этом месте. Магеллан, по словам его обвинителей, продолжил «сеять разрушения и смерть»[527]. Например, 27 апреля Антонио, генуэзский юнга, некогда уличенный в содомии (возможно, был и более поздний случай), был сброшен с борта «Виктории». Его раздувшееся от морской воды тело вновь видели 20 мая, согласно составленному уже в Севилье реестру мертвых: труп появился, как жуткий призрак. Другие жертвы возмездия Магеллана в тот период в реестре не отмечены, но перечень очень неполон.

То, что проблемы и слухи о новом мятеже не прекращались, кажется бесспорным. До нынешнего времени историки принимали за аксиому то, что Магеллан решительными действиями подавил любую оппозицию. На самом же деле верно обратное. Он ранил бунт, но не убил его. В каком-то смысле проявления безжалостности командира только подлили масла в огонь. «Ненависть еще глубже укоренилась в сердцах испанцев» (altius itaque hoc odium pectore Castellanorum insedit), – подметил Трансильван[528]. Магеллан, безусловно, превысил любые свои полномочия. Король действительно потребовал соблюдать его указания и наделил правами вершить суд, но только в границах закона. Меж тем Мендоса был убит без суда, а смерть Кесады можно расценивать в лучшем случае как узаконенное убийство. Высадка на необитаемом острове была неминуемым смертным приговором под маской милосердия. Намеком на незаконность расследования можно считать то, что Пигафетта нигде не упоминал о судьбе мятежников: он всегда избегал любых пассажей, которые могли бы свидетельствовать против Магеллана. Уже приняв, по свидетельству уцелевших, решение, что «либо он погибнет, либо выполнит свой обет», Магеллан стал неосторожен[529]. Убийства и пытки врагов и их высадка на необитаемых островах были не столько рассчитанной стратегией, сколько результатом отчаяния. Таким образом сопротивление можно было не подавить, а как раз наоборот – оправдать.

Свидетельства продолжавшегося беспокойства на корабле по-прежнему покрыты мраком, потому что Эррера, который писал свой труд более чем через 80 лет после путешествия, вызвал смятение среди последующих историков. Он перенес к началу стоянки в бухте Сан-Хулиан эпизод, который произошел позже в апреле, если следовать хронологии Трансильвана. Этот гуманист, писавший свое повествование на основе бесед с уцелевшими участниками экспедиции и успевший, как мы уже говорили, уложиться в несколько недель после их прибытия в Испанию, наверняка был более точен, чем Эррера. К несчастью, однако, он усугубил проблему, допустив собственную ошибку в хронологии: он перенес события Святой недели к концу зимы. Очевидный способ примирить данные с реальностью – не обращать внимания на эту ошибку и придерживаться хронологии Трансильвана во всем остальном.

После этого истина станет очевидна: после пасхальной трагедии разумное бережливое обращение Магеллана с корабельными припасами вызвало новый виток бунта. Он уже сокращал рационы, а в бухте Сан-Хулиан поступил так снова. На суше и в бухте можно было добыть пингвинов, морских котиков и гуанако и засолить их мясо впрок. Но запас галет подходил к концу. Вино было незаменимой драгоценностью. Свежие овощи на берегах Патагонии было практически невозможно добыть, за исключением, возможно, трав, жевать которые моряки научились у местных жителей. Остановка на зимних квартирах не пополняла, а истощала продовольствие. На скудном пайке в условиях усиливающихся холодов энтузиазм команды неизбежно тает. Зима тревоги была вовсе не позади. «Приближался месяц май», и южные ветры давали основание надеяться на успешную дорогу домой – нужно было только убедить командира в том, что это необходимо.

Трансильван передает жалобы команды и ответы Магеллана[530]. Моряки открыто говорили о своем страхе из-за того, что «стояли холода и страна была почти безлюдная». Даже Магеллан, по их словам, мог видеть, «что земля бесконечно тянется к югу и что не оставалось никакой надежды на отыскание края этой страны или какого-нибудь пролива». Однако командир был последним человеком, от которого можно было бы ожидать признания неудачи. У него была его драгоценная карта. Он поставил все на обнаружение пролива. «Суровая зима была неминуема», – продолжали жалобщики. Но Магеллан именно по этой причине и приказал остановиться на зимние квартиры. Многие матросы, по словам просителей, «уже умерли от голода и лишений». Однако Магеллан вынужден был считать эти протесты неоправданными. Сан-Хулиан был малоприятным местом, но он находился не настолько к югу, чтобы жалобы на суровость зимы были уместными, а рацион можно было дополнить охотой и рыбалкой. Пигафетта, как обычно, защищал своего героя, восхваляя изобильные ресурсы бухты. Его рассказ выглядит рекламным проспектом: он повествует о ладане и раковинах – несъедобных, но зато содержащих жемчужины, так что малоправдоподобные жалобы он парирует еще менее правдоподобными утверждениями[531].

Дальнейшие аргументы жалобщиков – «что они зашли так далеко, куда ни храбрость, ни безрассудство смертных еще не заводили» – были и не вполне верными, и непригодными для того, чтобы впечатлить их вожака, который уже пережил на своем веку немало приключений и считал самовосхваления своей прерогативой. Воззвания к авторитету испанского короля часто фигурировали в препирательствах между капитанами и их командами, но утверждение недовольных, что «кесарь не заставлял их так упорствовать в борьбе с природой и обстоятельствами», явно должно было вызвать гнев Магеллана: ставилась под сомнение его мудрость, храбрость и сама власть. Настоящее требование мятежников, оно же их самая серьезная угроза, было спрятано внутри всей этой возмутительной риторики: они заявили Магеллану, что «не могут согласиться с правилами раздачи пайков, которые он установил, и умоляют увеличить рацион и подумать о возвращении домой». Вероятнее всего, эти требования выглядели более безапелляционно, чем в изложении Трансильвана: разумеется, информаторы гуманиста воздерживались от признания в подготовке мятежа.

Хотя Трансильван передает слова Магеллана в косвенной речи, они так точно воспроизводят собственный голос путешественника, что у писателя, возможно, был какой-то экземпляр его речи под рукой; впрочем, Трансильван, как и любой образованный гуманист-классик, мог следовать античным образцам и вложил в уста своего персонажа те слова, которые показались ему наиболее яркими. И они действительно выглядят убедительно[532].

Прежде всего, Магеллан заявил, что никак не может удовлетворить требования недовольных. Его курс был проложен самим кесарем. Он не хотел и не мог отклоняться от него никоим образом. «Он будет плыть до тех пор, пока не отыщет страны или какого-нибудь пролива». Это проявление бесшабашной храбрости, возможно, выглядело провокационно, но Магеллан сочетал его с умасливанием, за которым читались упреки. Путешествие будет легким, если возобновить его летом, а до тех пор «что касается продовольствия, то им не на что жаловаться: ведь в этой бухте обилие вкусной рыбы, пресной воды, птиц и топлива, в хлебе и вине