Оно сладкое.

И… стреляю ведь именно я! Не в меня. В меня нельзя, теория не позволяет. Летят в ответ пули? Это – нонсенс. Случайность. Исключение. Да и вообще… в молоко, мазилы! В самом худшем случае – в товарища. Что? Мне в лоб? Да ладно! Не попадет. Я же оптим…

Чпок!

Пули летели обратно, и не все… мимо.

Так из страны выбивали, выжигали, вытравливали и выдавливали по капле оптимизм. Уж больно много его стало в период застоя. Переели. Пресытились. Перестали полноценно переваривать то, что доставалось практически даром, – будь то хоть утопия светлого будущего могучей страны, хоть социальные гарантии пусть и не очень богатой, но все же стабильной, доброй и благополучной жизни.

А мы не хотим, чтоб благополучно!

Хотим – чтоб интересно.

Не ползать, а летать. Не тлеть, а гореть.

Не спать, а… проснуться! Проснулись? Опомнились? И что видим? Кто-то сгорел, кто-то улетел. А у тех, кто остался на месте, – лишь землянка да разбитое корыто. С лейблом «Сделано в СССР». Качественно ж делали! Хоть и коряво порой.

Как вариант – вообще не просыпаться.

Гляди – кто-то яростно продолжает цепляться за любимую подушку. А кто-то скачет по шпалам за исчезающим вдали паровозом. Что «вперед летит» в коммуну, где там у него остановка. Точно, не догонит, болезный!

А этот, смотри, и здесь пригрелся. Правда, душу свою человеческую продал за зеленые бумажки да потомство свое необратимо отравил вирусом мажорства и пресыщения жизнью. Кстати, кто-то совсем недавно рассказывал, как удачливый папа из партаппарата башку себе прострелил из-за повесы-сына. Из наградного оружия. Вот прямо на прошлой неделе был разговор, если мне память не изменяет. Не помню только где…

Впрочем, главные мажоры еще впереди.

И папы станут не такие впечатлительные. И без наградного оружия…

Куролесит сынок? Ничего страшного.

Зато кушается ему с аппетитом. Пока. И ездит он быстро на дорогой иностранной машине. По разбитым дорогам, на которые деньги есть, но папа их уже украл. И машину его делали уже не наши рабочие – пусть они лохи без работы сидят. И не на наших заводах – там сейчас торгаши развлекательные центры открывают, что горят, как спички. И супермаркеты, чтобы торговать… не нашими харчами, а иностранными. Пусть качеством похуже, зато – дешевле. А значит – прибыльнее. Экономика ж, блин! Маркетинг.

А не наплевать? Один раз живем!

Так или иначе – останутся в стране люди. Не переведутся в конечном итоге.

Вопрос только – а в будущем они останутся оптимистами? Будут вынюхивать блаженно ту субстанцию, что незримо порхает в воздухе? Или вынюхали уже все без остатка?

А ведь так витало! Манило. Пахло.

Лишь единицы тревожило и пугало.

Видимо… не напрасно!

А все это пресловутое шестое чувство!

Оно и кричит, и шепчет.

Кричит, что хоть каждый день гопак на заднице отплясывай без использования ног – все равно страна рухнет! Предопределено это. Нашим совместным внутренним состоянием. Дурошлепным.

А шепчет…

Шепчет оно более приземленные вещи. К примеру: «Не сдашь ты курсовую, и не надейся! На второй круг пойдешь – досдачи, пересдачи, зачеты-перезачеты. Света белого не взвидишь!»

Или: «Не слушай этого бешеного Аниськина! Пургу несет твой новый друг. Плохо все это кончится. Настолько плохо, что можешь и не дождаться пересдачи своего курсовика, а также – скорого развала всеми нами любимой несчастной страны».

Не знаю даже, верить этому или нет?

Последнее – очень правдоподобно выглядит.

– Я не собираюсь ждать два дня! Что непонятно?

Аниськин – тот еще баран. Если упрется в чем-то – бульдозером его не сдвинешь!

Я вздохнул печально.

– Твои предложения?

– Маскарад!

Похоже, у напарника идея фикс.

А я, как на грех, вызвался ему помочь. Груздем назвался, а в кузов лезть не хочется. Знаете почему? Страшно. И шестое чувство… намекает на всякие «нехоро́шести». Я, может, и выгляжу как супермен пуленепробиваемый, а на самом деле – всего лишь из костей и мяса. И шкурку мою тонкую за прошедшую неделю уже несколько раз норовили повредить. И довольно болезненно.

Вот как мне его переубедить?

– Меня срисуют в течение часа. Влет! Пестрый знает меня как облупленного. Кролик видел. Самбист. Еще два терпилы, что с нами бились. Все со мной сталкивались, лоб в лоб! Если сильно повезет – клиент просто затихарится. А если нет?

– Я рядом буду.

– Да я в тебе не сомневаюсь. Я им не доверяю!

Аниськин забегал по комнате.

Мы сидели у него на кухне и пили грузинский чай с баранками.

– Ладно!

Аниськин неожиданно встал как вкопанный. Господи, что он еще придумал?

– Я приведу тебе человека, – сказал он придушенным голосом, видимо подчеркивая суперсекретность произносимого, – который тебя так загримирует, что мама родная не узнает!

– Что за человек?

– Говорю же – гример. Работает на оперативников городского управления внутренних дел. Разумеется – внештатно. И светить его перед посторонними – должностное преступление.

– Так и не свети. Не нарушай закон.

– Ты же боишься!

– Я не боюсь. Час уже тебе пытаюсь объяснить. Я взвешенно подхожу к реальному положению дел. И твой чудо-гример мне мало поможет.

– Почему это?

– Да потому, что любой грим, даже самый лучший, – не сможет долго выдержать пристального разглядывания в упор. Он работает, когда… на «целевой стимул» обращают внимание вскользь, мимоходом, краем глаза. А если на замаскированный объект полдня пялиться… то грим, извиняюсь, до попы!

Аниськин снова в досаде забегал по кухне.

– Кто тебе такое сказал?

Я сокрушенно покачал головой.

Рассказать ему, что я в свое время учился у самого лучшего в мире, на мой взгляд, мастера грима и полевой маскировки? И даже на практике порой применял полученные навыки. Бывало, что и успешно.

– Ну, допустим… Хе́йфец. И что? Говорит тебе о чем-то эта фамилия?

Аниськин перестал метаться по квартире и снова замер.

– Хаим?

Я вытаращился на него.

– Да. Хаим Натанович. А ты что, его знаешь?

– Знал. – Аниськин осторожно присел на край табурета и задумчиво отхлебнул остывшего чая. – Умер дед. Еще до Олимпиады.

Умер? Хейфец?