Но сдаваться шаманка не собиралась. Прежде, чем кто-то согласился с Магни, возразила:

— Боги сами указали на неё.

Магни тоже не привык так просто отступать:

— Они даровали ей победу. Значит, этого и они и желали.

— Рабыня должна взойти на корабль, а живой или мертвой — не важно. Взять её!

Назвать меня рабыней, когда мне уже вернули свободу? Ланглива знала, что я опасна, но в этот раз перешла все границы. Ведь меч еще не забрали! Я выставила его в сторону приблизившихся помощников Лангливы:

— Подойдете — сами уйдете в мир мертвых. Это будет мой дар вашим богам в ответ на свободу!

Раскатистый смех заглушил возмущенные крики шаманки. Конунгу моя выходка пришлась по нраву.

— Оставь её, Ланглива. Боги ясно указали, чего хотят. Но, если ты считаешь, что они оскорблены, я успокою их. Как думаешь, шкуры белого медведя будет достаточно? Того, что приплыл на льдине этим летом?

О чем говорит Корос, я не понимала. О белых медведях прежде не слышала. Но, судя по всему, дар и вправду велик. Лангливе пришлось уступить.

Шкура, которой Корос выкупил меня у богов, оказалась огромной. Мех, перекинутый через борт корабля, не искрился на солнце, как шкурки белого песца, не слепил белизной. Напротив, отливал грязновато-желтым. Но от него веяло такой мощью, что в ценности дара сомнений не возникало.

Ланглива вроде бы смирилась и вернулась к обряду. Повернувшись к перепачканному кровью кораблю, она снова запела, и опять все поддались чарам её голоса. Даже воины, которых выбрали в помощь, двигались как завороженные. Плавно, в такт мелодии. Такого тренировками не добиться.

На корабле закрепили руль, и ветер, оставив канаты, запутался в полосатом парусе. Кто же поднимает их на суше? Но веревки, удерживающие морского коня, быстро перерубили, и, подхваченный под бока корабль вздрогнул и плавно заскользил в воду. Волны подхватили и стали баюкать, словно колыбель.

И ветер, оставив игру, помогал, как мог. Парус вздулся, заскрипела мачта. Канаты уже не просто гудели — стонали. И корабль ответил на их нетерпение. Словно сорвавшийся с привязи конь рванулся в морскую степь.

Но далеко убежать ему не дали. Корос уже держал в руках лук. Все, что оставалось — поднести к огню наконечник стрелы, обмотанный пропитанной маслом паклей.

Солома, разложенная на палубе, занялась мгновенно. Через несколько минут хорошо просмоленный корабль полыхал. Величественное зрелище — огромный факел в окружении вспененных волн, а пение, которое шаманка не прерывала ни на миг, делало происходящее нереальным.

Море и ветер унесли корабль за горизонт прежде, чем он догорел. Судя по довольным лицам северян, боги приняли жертву. Голос Лангливы постепенно стих, и она стояла на красной от крови шкуре, бессильно уронив руки. Да, такие молитвы требуют большой самоотдачи. Уж я-то знаю.

Холодные пальцы сжимают сердце. Ему трудно биться, и оно затихает, осмеливаясь лишь трепетать в цепких руках. Голод испуганной змеей пытается найти убежище, но те же пальцы ловят его за хвост и вытаскивают наружу. Тянут долго, медленно, наслаждаясь болью, что захлестывает меня целиком.

Память, так старательно скрываемая Голодом, просыпается. Ужас, крики, и холод… Я уже пережила это раньше, но теперь снова выпиваю чашу страданий до дна. Самые сильные чувства тех, чьи жизни я забрала. Иногда среди них яркой блесткой сверкает любовь. Чистая радость невинного ребенка. Но именно они сильнее всего режут незаживающую душу. Мне не испытать этого наяву, а то, что было, у меня забрали. И оттого еще больнее и все глубже раны.

Постепенно Голод пропадает. А пустота, заменившая его, наполняется Силой. Боль утихает. Я знаю, что это ненадолго: Голод вернется, возвратится и боль, и снова, раз за разом я буду переживать то, чего не было со мной наяву. Переживать дважды: забирая жизни, и отдавая их Замку.

А сейчас — отдых. Долгий, мутный сон на жестком камне. А потом я просыпаюсь.

Не обращая больше на Лангливу внимания, люди потянулись к дому. Их ждал пир. Даже рабы будут сыты, да и пива им достанется немало. Хотя напиться не позволят, веселье, оно для свободных.

Я уходила на берег рабыней, возвращалась вольной. Теперь и мне найдется местечко за общим столом. И никто не посмотрит, сколько мяса я съела и сколько пива выпила. Правда, только до окончания праздника, который продлится четыре дня. Потом надо будет искать способ выживать самостоятельно. В доме конунга дармоедов нет, а к гостям я не отношусь.

Рабы и прежде не горели желанием общаться со мной. Разве что Улька иногда пыталась поболтать. Теперь же все они и вовсе старались держаться подальше. Так я и шла в одиночестве: свободные за свою еще не приняли, рабы — уже отвергли. Но меня это вполне устраивало: чем меньше народу рядом, тем проще выжить. Может, в лес, в сопки до тепла податься? Если выкопать нору в сугробе, перезимую. Снег заменит воду, а без еды я потерплю.

А что потом? Когда вернусь весной, как зайду в усадьбу? Вон, они своих-то, возвратившихся из похода, словно злых духов встречали, не пустили сразу в дом. А без помощи северян мне не справиться. Придется жить с людьми. И искать способ попасть на корабль, что после зимовки выйдет в море. Это трудно. Женщина может взойти на борт только хозяйкой, или пленницей. Значит, нужно раздобыть до весны свой собственный корабль, набрать команду… Это еще сложнее. Хирд, он спаян дружбой и кровью, наниматься к чужаку северяне не будут. Значит, надо обдумать третий способ. Если стану морской женой, море будет открыто. Но кого из мужчин выбрать? У Короса зимует немало дружин, и не все ярлы привезли с собой женщин.

Место на пиру мне досталось плохонькое, у самой двери. Оскорбление для дочери Дома Орвов, и еще большее — для Хозяйки Замка. Но тут не знали моих титулов, да и не нужно это. Сейчас я просто странница, которой надо вернуться домой. Теперь я поняла, что чувствовали забредшие в наш дом путники, но их благодарности за хлеб и ночлег не понимала. Ну, уделили кусок. Так не последний же отдали.

Поэтому и не задержалась в доме. Поела, и убралась в свою каморку. Хорошее место, чтобы незаметно перезимовать.

Несмотря на поздний час, двор не пустовал. Люди, уставшие от еды, захмелевшие от меда и пива, выходили подышать морозным воздухом, проветрить голову. Приходили в себя и снова ныряли в духоту праздника.

Кто-то продолжал веселиться и на улице. Раззадоренные, разогретые хмелем мужчины, скинув рубахи, под залихватские крики пытались намять друг другу бок. Понаставив синяков обнимались, и так и шли обратно в дом, возвращать выветрившийся хмель. Поднятый ими шум не давал уснуть. Дварфы куда-то убежали, и я решила побродить по округе. Должно же где-то быть безлюдное место!

Но за воротами тоже праздновали. Простолюдины, чьи дома стояли недалеко от имения, веселились по-своему. Вокруг полыхали костры. Языки пламени вздымались к потемневшему небу, переплетались и волновались, подобно морским волнам.