плёткой дать, но сердце прихватило. Боги с ними. Пусть. Ох, я чувствую себя стариком. Немощной клячей.

– Эрдор, милый, но это не так.

– А по мне, так самая истина. Все носятся со мной, будто я хрустальный. А я и есть хрустальный. Повернусь – там колет, там болит. А ещё моя подагра, будь она неладна.

– Всё пройдет, и ты снова окрепнешь. Вот увидишь. Давай я налью тебе вина?

– Не хочу вина!

– Не капризничай, ты же не ребёнок. Тебе после бокала всегда становится лучше.

– И не думай даже, не желаю! – Эрдор вздохнул, держась рукой за сердце. – Боги, как же мне всё надоело. А что гадалка?

– Ничего нового, милый. Всё так же. Нечем мне тебя порадовать.

– Мне кажется, ты ей переплачиваешь.

– Думаю, ты прав. Заладила одно: «Надо пережить, надо пережить», и всё. Ничего от неё толкового не добилась. Перестану к ней ходить и разнесу по округе, что она врушка – сразу начнёт говорить, что её просят.

– Ну-ну, будет тебе, дорогая. Будет ли тогда толк к ней ходить за пророчествами, коль она будет говорить что ты хочешь?

– Ох, не знаю. Матушка моя ещё тогда говорила, что нет веры этим ворожеям, а я всё слушаю их, надеюсь на чудо, – графиня покачала головой. – Не знаю… Были вести от короля?

– Нет. Но, – Эрдор порылся в стопке писем на столике и вытащил оттуда кусок пергамента, исписанный слишком хорошо знакомым им обоим вычурным почерком, от души сдобренным завитушками и узорами. – Вот. Как ты ушла, налетели почтовые соколы из Шеноя и Кантамбрии. Виттория, паучья душа, интересуется, когда мы присягнём королю, а Эрнан, – граф потряс в воздухе вторым письмом, исписанным явно слабой дрожащей рукой, – угрожает повысить налог на ввоз оленьего рога, если мы присягнём. И это, если учесть, что вчера мы получили от него записку с угрозами запретить ввоз красного дерева и повысить в три раза цену аренды доков для торговли с Эвдоном. Совсем совесть потерял проклятый самодур! Что ни день, то шлёт записки, одна другой красивше. Вот ему это на кой? Можно подумать, сам души не чает в том Осе! А Виттория всё гладит своими паучьими лапками да красиво поёт. Того и гляди зазеваемся и завязнем в её коконе по макушку, и думай, что страшнее: оказаться во власти этой злобной манипуляторши или полудохлого взбалмошного самодура?! Ой!..

Анна-Марин погладила мужа по щеке.

– Тихо-тихо, милый, тебе нельзя волноваться, у тебя же сердце, забыл?

– Какой уж там забудешь с этими двумя? А если ни послание от них, так сынок. Вчера вон опять устроил погром. Разбил матери твоей вазу, ту, что она от моего отца получила на семидесятый день рождения. Взял и швырнул её из окна да прямо на слуг, и вдребезги. И ругался, как матрос. Я же как лучше хотел. Даже миртовую девочку ему вызвал. Им-то что? Выиграл ты тавромахию или выжил – какая им разница в их-то работе? А она, камергер сказал, спросила Роланда, почему у него повязка на голове, лоб закрывает, и стянула её. А потом как захохочет, дура! Сын её за волосы-то прямо голую и протащил от покоев своих до самой лестницы, я думал – вообще убьёт, окаянный, а потом пошёл всё крушить. Только сейчас затих и сидит у себя без единого шороха.

– Я пойду к нему.

– Ох, я бы не стал.

– Когда ты у него был?

– Так тогда и был, что вчера. Он же и в трапезную теперь не спускается.

– О боги.

– Да. Ему еду на подносе у двери оставляют, и уже три раза забирали обратно нетронутой. Боюсь, что наш Роланд решил заморить себя голодом. Прошу его спуститься – он отказывается. Прошу проводить меня до сада – молчит. И только шаги тихие по комнате. Сам боюсь к нему подойти – ещё спустит с лестницы, как ту дурёху, а у меня сердце. Я уже ему и говорил, что всё пройдёт, наладится, у дверей стоял, как прислуга, а внутри тишина. Только и слышу, как тихо ходит из угла в угол, стулья таскает. Даже слуг не пускает, чтобы они прибрали у него после беспорядка, что он устроил. Уйти бы ему отсюда.

– Как? – Анна-Марин уставилась на мужа как на чужого. – Куда уйти?

Эрдор виновато потупил взгляд.

– Душа моя, ты же понимаешь.

– Как уйти?! Как ты вообще можешь такое говорить? – графиня отбросила сжимаемую до этого, как сокровище, руку мужа.

– В городе внизу неспокойно, – прятал глаза граф. – Судачат. Думаешь, до людей не дошла новость, что сын вытворял на арене? О том, как пытался убежать? Об этом здесь узнали ещё до того, как мы вернулись в замок. Сплетничать начали. Наш сын стал посмешищем и несмываемым пятном позора на имени нашей семьи.

– Как тебе не стыдно такое говорить о Роланде?

– Мне стыдно, поверь, очень стыдно, любовь моя, – признался Эрдор.

– Стыдно, что он твой сын?

– Стыдно, что всё случилось так, как случилось. Но ты подумай сама, Анна– Марин, мы живём в Ангеноре и обязаны следовать закону. Мне трудно это говорить, но Роланд должен был либо укротить быка, либо погибнуть на арене. Если бы у него хватило на это мужества, у нас бы сейчас не было и половины проблем.

– Поверить не могу, что слышу такое от тебя.

– А я не могу поверить, что мы оказались в такой вот ситуации. Вот, посмотри, – Эрдор буквально сунул жене книгу, которая лежала у него на коленях. – Посмотри. Отчёты о торговле через Утёс до тавромахии и после. Сравни цифры. Мы терпим убытки. Семейство Ферро в Мраморной долине за этот короткий промежуток времени успело воспользоваться ситуацией и переманило два наших ключевых торговых контракта. А почему, хочешь узнать? Потому что они твари изворотливые и вменяют нам с тобой в вину то, что Роланд вырос трусом. А раз он таков, стоит ли доверять нам свои деньги и вообще иметь с нами дело?

– Меня тошнит.

– Меня тоже. Я люблю тебя и нашего сына, поверь, но если всё продолжится так и дальше, Ферро отстроят рынок на южном берегу Веверн, как собираются уже сейчас, и будут вести торговлю через него, и тогда в Алом утёсе вообще отпадет какая-либо нужда! И что мы сможем сделать? За ними король, а мы? Мы и присягнуть ему не можем, и не присягнуть тоже без опасения быть уничтоженными. Я вижу здесь только один выход.

– Замолчи!

– Роланд должен покинуть Алый утёс, а мы – присягнуть Теабрану.

– Эрдор!

– Тогда он возьмёт нас под свою защиту, я всё узнал. Он даст нам часть Огненосцев вдобавок к нашей армии и ссуду, чтобы покрыть возможные убытки, если Эрнан перейдёт от угроз к действию и перекроет нам торговлю с помощью своих кораблей, а также пришлёт денег на найм шхун в гавани у Бреслина и Жемчужной заводи и на строительство кирхи и монастыря здесь, на озере. Кто знает, может быть, нам и не понадобятся новые корабли? Говорят, нога Монтонари уже сгнила до щиколотки и жить ему осталось недолго. И что-то мне подсказывает, что его жена менее всего захочет продолжать сумасбродную политику муженька, которая под собой не имеет вообще никакого основания, кроме его капризов. Но нам нужна страховка.

– А война из-за веры? Много ли наших подданных захочет терпеть рядом с собой головорезов кардинала?

– Если нам начнёт угрожать религиозная война, король обещал, что поможет её разрешить силами своей армии, – пояснил Эрдор. – Вера верой, но времена сейчас настали другие, и нам ничего не остаётся, кроме как к ним приспособиться. Вот принцесса Вечера приняла Единого Бога, и в Паденброге никто даже нож для конвертов не поднял на неё, что ж сейчас должно измениться? Зато мы удержим свои рынки и перестанем бояться разорения.

– Ты себя слышишь? Ты хочешь расплатиться за своё благополучие нашим сыном! Нашим единственным сыном!

– Роланд уже большой мальчик, – с искренним сожалением отметил граф, – и он не хуже нас с тобой