– Конечно.

– И, уверен, большинство побывали на передовой, иначе они не оказались бы в психиатрической палате. Простите, что возражаю вам, сестра, но ваши подопечные никак не могут быть тихими и безобидными.

Эти слова убедили ее: сержант Уоткин проведет расследование настолько тщательно, насколько сочтет нужным. Теперь все зависело от того, не лукавил ли он, когда говорил, что верит в самоубийство Люса.

На его расспросы о лезвии все единодушно отвечали, что единственная опасная бритва с эбеновой рукояткой принадлежала Люсу. Мэт пользовался бритвой с рукояткой из слоновой кости, а Нил держал при себе набор из трех лезвий с перламутровыми рукоятками, изготовленный на заказ для его отца еще перед Первой мировой. Майкл брился безопасной бритвой, как и Бенедикт, и Наггет.

Мужчины из барака «Икс» не пытались скрывать свою неприязнь к покойному или препятствовать дознанию сержанта Уоткина одним из доступных им способов, от притворной невменяемости до напускной замкнутости. Поначалу сестра Лангтри боялась, что они заупрямятся: одиночество, полнейшая изоляция и отчаянная скука толкали их подчас на ребяческие выходки, как случилось в тот день, когда Майкл впервые появился в бараке, – но благоразумие взяло верх, они объединились и стали охотно сотрудничать со следствием. Находил ли Уоткин удовольствие в пространных беседах с ними, сказать трудно – об этом он умолчал, – однако с сосредоточенным вниманием выслушивал все, включая лирическое описание скотомы Наггета, которая мешала ему видеть ясно, оставляя в поле зрения лишь мелкие предметы вроде дверных ручек или дыр в стене, а потом и вовсе одни только левые половинки.

Майкл оказался единственным из пациентов сестры Лангтри, с кем интендант пожелал встретиться лично, однако разговор их больше походил на дружескую беседу, чем на допрос. Проходил он в кабинете Пенникуика, но лишь потому, что уединиться в бараке «Икс» было попросту негде.

Хоть Майкл этого не сознавал, лучшей его защитой стал внешний облик. Он явился на допрос в полной форме, вот только без шляпы, а потому не отдал честь, когда вошел, лишь вытянулся по стойке «смирно» и стоял, пока ему не разрешили сесть.

– Вам не о чем волноваться, сержант, – сказал капитан Пенникуик.

Стол его был чист, если не считать всевозможных документов, связанных со смертью Люса. Рукописный отчет патологоанатома занимал две страницы и, помимо подробного описания характера ранений, содержал заключение, что ни в желудке, ни в крови покойного посторонних веществ, таких как барбитураты или опиаты, найдено не было. Отчет сержанта Уоткина, также написанный от руки, оказался длиннее, поскольку включал краткое изложение всех бесед с пациентами и сестрой Лангтри. В военное время возможности криминалистической экспертизы в армии крайне ограниченны – дактилоскопическое исследование было заведомо неосуществимо. Если бы сержант Уоткин заметил что-либо подозрительное, то доблестно исполнил бы свой долг, но в действующей армии полицейские дознаватели из отдела специальных расследований при штабе дивизии не слишком сведущи в дактилоскопии. Так или иначе, он не нашел в смерти сержанта Даггета ничего подозрительного, и патологоанатом пришел к тому же выводу.

– Я хотел бы поговорить с вами об обстоятельствах, которые привели к смерти сержанта Даггета, – чуть смущенно начал интендант. – Вы подозревали сержанта Даггета в… определенных намерениях по отношению к вам? Он раньше как-то проявлял к вам внимание?

– Да, однажды, – ответил Майкл. – Впрочем, это ни чему не привело. Сказать по правде, сэр, я не думаю, что сержант Даггет и впрямь был гомосексуалистом: скорее просто смутьяном, только и всего.

– А вас тянет к мужчинам, сержант?

– Нет, сэр.

– Вам отвратительны гомосексуалисты?

– Нет, сэр.

– Почему нет?

– Я сражался с ними бок о бок и даже ходил в бой под их командованием, сэр. Некоторые из моих товарищей проявляли подобные склонности, в том числе один очень близкий друг, но все они были достойными, порядочными парнями. Думаю, гомосексуалисты ничем не отличаются от всех прочих людей: есть среди них и хорошие, и плохие, и середина на половину.

Интендант скупо усмехнулся.

– У вас есть догадки, почему сержанту Даггету приглянулись именно вы?

Майкл вздохнул.

– Наверное, он добрался до моей медкарты: я не в первый раз оказался замешан в скандальную историю с гомосексуалистами.

– Да, я знаю. Вам очень не повезло, сержант. Вы выходили из комнаты сестры Лангтри ночью?

– Нет, сэр.

– Значит, после инцидента в бане вы больше не видели сержанта Даггета?

– Нет, сэр, не видел.

Интендант заметно оживился и кивнул.

– Спасибо, сержант. На этом все. Можете идти.

– Есть, сэр.

После ухода Майкла капитан Пенникуик собрал в одну стопку все документы, касающиеся смерти сержанта Лусиуса Даггета, положил перед собой чистый лист бумаги и принялся писать рапорт начальству.

Хотя до закрытия пятнадцатой базы оставалось еще три-четыре недели, со дня смерти сержанта Лусиуса Даггета в бараке «Икс» поселилось отчуждение, тесная связь между пятерыми пациентами и медицинской сестрой разрушилась. В ожидании окончания расследования все держались скованно и настороженно присматривались друг к другу, отчего ощущение недосказанности только усиливалось. Атмосфера в бараке накалилась настолько, что все разговоры сводились к сухому обмену скупыми фразами. Общее несчастье казалась почти осязаемым, но каждый переживал свою боль в одиночку, молчаливо, с обидой, злостью и стыдом. Говорить об этом было невозможно, изображать притворное веселье – невыносимо. Все молили Бога, чтобы следствие не обнаружило в смерти Люса ничего подозрительного.

Сестра Лангтри глубоко погрузилась в собственные беды, но не настолько, чтобы забыть о хрупкости и незащищенности своих пациентов. Она продолжала наблюдать за ними, пытаясь заметить хоть малейшие признаки нервного срыва у каждого, включая Майкла, но, как ни странно, ничего подобного не обнаружила. Все пятеро замкнулись в себе, но не потеряли связь с реальностью. Они просто отгородились от своей «сестренки», вытеснили ее из центра Вселенной на холодную внешнюю орбиту. Теперь роль ее сводилась к ничего не значащим мелочам. Она будила мужчин по утрам, заваривала чай, следила за порядком, отводила всех на пляж и укладывала спать, но вежливая почтительность, искренняя теплота и дружелюбие, что окружали ее всегда, исчезли.

Ей хотелось колотить по стене кулаками в бессильной ярости, хотелось крикнуть, что она не заслуживает такого наказания, что она тоже страдает и отчаянно нуждается в их внимании, что отчуждение убивает ее, но, разумеется, она не могла. А поскольку ее терзало чувство вины, она решила, что причина такой резкой перемены – ее грех. Сестра Лангтри хорошо понимала: ее подопечные по природе своей слишком добры, чтобы сказать ей об этом прямо. Она изменила долгу и подвела их, обманула их доверие. Это какое-то безумие – должно быть, она сошла с ума! Как можно было забыть о своих обязательствах перед этими людьми, пренебречь их благополучием, предать их в душе ради плотских удовольствий? Прежде она сказала бы себе, что такое объяснение слишком уж просто, но обычная спокойная рассудительность оставила ее.