Борькина мать. Ей, по-моему, главное, чтобы Боб в ботинках в комнату не зашел, грязные носки на пол не бросил и рубаху не разорвал.

Борька ей:

— Ма! Меня на пятнадцать минут отпустили модель в школу принести (Борька классные самолеты собирает), — и в туфлях за порог. Так она его веником стала дубасить и даже самолет немного повредила.

— Я, — кричит, — как рабыня Изаура у вас! Только и делаю, что грязь за вами подбираю!

Я на лестнице Боба ждал, все слышал и думал: “ Хорошо, что у нас дома такого не бывает”. Стоян, конечно, выезжает иногда на мне, вечно свою тарелку подсунет мне вымыть. Зато “манжо” приготовит — пальчики оближешь. После этого и кастрюли выдраишь с удовольствием, хотя там масла полбутылки.

Ну, а если бы мне пришлось вот так, как Борису, торопиться и наследить по всем комнатам, и Стоян, и отец только и сказали бы:

— Спеши медленно!

И пол бы кто-нибудь вытер без всяких комментариев. Ведь не каждый же день это случается.

И вот поскольку настроение у меня было вполне нормальным, вины за собой я не чувствовал, дома царил мир и покой.

Но тут появился доктор Дагмаров!

Может, все и обошлось бы, но, запихивая в бак с грязным бельем какую-то свою майку, он наткнулся на мои треники и, как вампир, учуял кровь по запаху.

Откровенно говоря, я про штаны эти совершенно забыл. Ведь мог бы просто выбросить!

Вытащив злополучные треники из бачка, Стоян вышел с ними в гостиную, где я смотрел по ящику очередную серию ”Королевы Марго”, и прокурорским голосом вопросил:

— Эт-т-то что за кровавая улика?

Внутри у меня все сжалось. Не от страха. Просто обидно стало, что так глупо попался и теперь не удастся досмотреть кино.

А была как раз та сцена, где Шико выдавал себя за брата Горэнфло и произносил речь на тайном собрании.

Мне в фильме Шико больше всех нравился. Я все не успевал его фамилию в титрах найти, то есть не его, конечно, а актера, и только сегодня выяснил — Алексей Горбунов.

Но теперь, судя по всему, посадят меня, как герцога Анжуйского, под домашний арест и так же будут высмеивать. Так что не удастся мне досмотреть последние серии.

— Ну, так что это? — повторил Стоян, подходя ближе.

Пришлось отвечать.

Вначале попытался отшутиться.

— Поскользнулся, упал, встал — колени разбиты.

— Покажи!

Я не двигался и спокойно смотрел ему в лицо, ну просто как де Бюсси на короля-Евгения Дворжецкого.

Стоян выдержал паузу, потом, сощурив свои жгучие глаза, шагнул ко мне, швырнул брюки на кресло и быстро вывернул мои руки ладонями вверх.

— На Борькиных коньках катался?

— Нет, — твердо ответил я с сознанием, что говорю чистую правду.

Стоян выключил телевизор и сел напротив. Немного помолчал, раздумывая.

— Ну да, Борька в моих тапочках щеголяет, твои ему малы. Значит, подружка коньки одолжила? Ну, так придется с ними распрощаться.

Я вспыхнул. Замечание Стояна прозвучало вдвойне оскорбительно. Оно затрагивало мои отношения с девчонками и напоминало о моем росте. И меня понесло!..

— Ты… ты… ты со своими подружками разбирайся. А я сам решу, что делать и с подружками, и с роликами.

То, что я сказал, было ужасно и по смыслу и по тому, с какой интонацией прозвучало.

Еще год назад в каждый запрет отца или Стояна я упирался, как в китайскую стену, не допуская даже мысли о том, что через нее можно перелезть.

А вот сейчас Стоян и я почувствовали, что в отношениях между нами появилось нечто новое.

Я не просто ответил Стояну грубо. В этом я сразу же раскаялся. Главное заключалось в том, что, выслушав доводы Стояна и запрет отца, я все равно поступлю по своему, потому что мне нравится кататься на роликах, независимо от их мнения. И Стоян это понял. У него вдруг стало чужое и какое-то горькое лицо, Никогда прежде я не видел таких закрывшихся от меня глаз.

Все внутри меня похолодело. Я стал догадываться, что здорово переплачиваю за свою “независимость”. Но пути назад не было. Из кабинета своей легкой летящей походкой вышел отец с пустой чашкой в руке, направляясь в кухню за очередной порцией кофе. Задержался возле нас, молча сидящих у выключенного телевизора, приподнял подвижные брови:

— Все в порядке?

— Да, — поспешил с ответом Стоян и быстро включил ящик.

Отец чуть-чуть помедлил и прошел мимо. Стоян и головы не повернул в мою сторону. Я встал и пошел к себе. Меня жутко тошнило. И я испугался, что опять “укачает”, как бывало в детстве от всякого сильного волнения. Но пронесло.

Ночевать Стоян не остался. Поздно вечером в мою комнату вошел отец, присел на кровать, спросил тревожно:

— Что произошло, Юра?

Я молчал.

— Что произошло между тобой и Стояном?

— Ничего, — ответил я фальшивым голосом, отводя глаза.

Теперь мы долго молчали вдвоем. Наконец отец встал:

— Ну что ж, надеюсь, у тебя хватит сердца и ума разобраться во всем самому, если что-то все же произошло.

Стоян не показывался четыре дня. Так случалось и раньше, но сейчас я чувствовал себя как аквалангист, опустившийся на недозволенную глубину. Невыясненные отношения со Стояном невыносимо давили на каждый квадратный миллиметр моего сердца.

Мое беспокойство передалось отцу. Не дождавшись звонка от Стояна, он связался с ним по больничному телефону и выяснил, что тот дежурит вторые сутки. Разговора обо мне не было.

В субботу я понял, что если не увижу Стояна, то просто “не доживу до понедельника”. Натянув куртку, я заявился к отцу в кабинет и сказал чужим голосом.

— Па, я пойду к Стояну.

До этого случая все наши ссоры и примирения со Стояном проходили на глазах у отца. И во всех случаях именно он был Третейским судьей. И как бы я ни пыжился и не убеждал себя, что принимаю решения сам, я все делал с оглядкой на отца, стараясь получить от него подсказку и заручиться поддержкой. А вот теперь, раз так решил Стоян, я не имел права перекладывать на плечи отца ни своей обиды, ни собственной вины.

Что я чувствовал?

Прежде всего, ужас от того, что Стоян может относиться ко мне с безразличием постороннего человека. Этот ужас дробился во мне на множество самых разнообразных терзаний: раскаяние, обиду, страх быть виноватым в чем-то непоправимом и еще много чего.

Я уже осознал, что если Стоян и сказал что-то не так, то беспокоился он, несомненно, обо мне, а не о себе. Я же и