— Даша, ты золото. Ты такая… такая сладкая, — Паша опустился к ней, покрывая поцелуями лоб, щеки, губы, шею. — Ты не представляешь, как мне хорошо. Не переживай, теперь мы займемся тобой.

Паша поднял ее на руки и уложил на кровать. Тарелка с мороженной жижей встала рядом.

— Только чур не двигаться, — предупредил Поляков.

Он набрал талое мороженое в ложку и капнул на сосок. Дарья попыталась вырваться, но Паша прижал ее так, что она могла только мычать.

Никогда мороженое не казалось Паше таким вкусным.

Голову вело, будто он полбутылки коньяка в одного уговорил. Даша реагировала на его касания так остро, что он ощущал себя почти на одной ступени с Богом. Паша любил впитывать женское удовольствие как результат его качественной работы. Но с Дарьей он постоянно забывал о том, что это — работа. Это было… мороженое. Холодное, но растекающееся во рту сладким удовольствием. Кощей и сам не мог сказать, чем это бы не так, как всегда. Просто было. Просто ощущалось по-другому. Просто потому что это — Даша.

Он процеловал дорожку к ее уху и прошептал:

— Ты даже не представляешь, как меня от тебя плющит! Сейчас просто мозг в щепу разнесет. Ты такая… чуткая. Даша, можно, я тебя к кровати на наручники пристегну? — Она застыла ледышкой под разгорячённым Пашиным телом. — Я не сделаю тебе ничего плохого, — зашептал он быстрее, пытаясь нагнать ускользающее доверие. — Только хорошее. Ты всегда можешь меня остановить. В любой момент, — уговаривал он, покрывая поцелуями ее плечи, проводя шершавыми ладонями по бархатной коже рук. — Можно? Просто кивни. Пожалуйста, Даш!

Паша замер в ожидании. И когда заметил еле уловимый кивок, в груди всё перевернулось. Он жадно впился в ее губы и прижал к себе от избытка эмоций.

Наручники лежали под кроватью. Паша стянул футболку — последний элемент одежды, приглушил свет и снова забрался на постель. Было что-то совершенно упоительное в том, как покорно Дарья позволила поднять ей руки за голову и один за другим застегнуть браслеты. Соски подскочили к потолку, придавая дополнительную соблазнительность холмикам грудок. Паша развел девчонке колени. Она неохотно поддалась, и Поляков сел между ними. Вид с этого ракурса был просто охренительный. Но это было не всё.

Гораздо больше Пашу заводила мысль о том, что он может сейчас делать всё, что хочет. Этим своим пассивным сопротивлением, видимым безразличием, но добровольным согласием Дарья снимала с него обязанность быть идеальным. Правильным. Ему не нужно было соответствовать чьим бы то ни было ожиданиям. Он больше не опасался, что сделает что-то не то или так. Всё, что он будет сейчас делать, он будет делать для себя. Так, как того желает.

Словно с души упала бетонная плита, а за спиной выросли крылья. Будто кто-то отключил в спальне гравитацию.

Не торопясь, словно в первый раз с женщиной, Паша медленно провел кончиками пальцев по кожи от кистей рук до промежности, замечая, как Даша дергается или вздрагивает, когда он касается чувствительных точек. Поиграл языком. Прикусил зубами, наблюдая реакцию, будто настраивая инструмент. Перешел к соскам, монотонно потирая мокрыми пальцами кончики, пока девчонка не стала изгибаться и стонать. О, какой это был кайф, полное и всеобъемлющее наслаждение — видеть, как на ее лице вместо холодного равнодушия и стеснительности проступает возбуждение и неприкрытое желание.

Поляков приподнял таз девчонки, подложив под него скомканное одеяло, и сначала пальцами, а потом языком обвел бугорок клитора, дразня пальцами вход. И лишь тогда, когда девчонка была уже почти на грани, он позволил себе войти.

Проталкиваясь сантиметр за сантиметром в сочный, скользкий жар, Паша поймал себя на мысли, что не хочет с резинкой. Он оплатит ей самого лучшего гинеколога, таблетки, всё, что нужно, лишь бы иметь возможность погрузиться в нее без «прослоек». Мысль об этом разогнала Полякова так, что тот чуть было не кончил. Но удержался, балансируя на грани. Лишь поймав губами вскрик девчонки, Паша позволил себе кончить.

Оттягиваемая разрядка обрушилась на него, как тропический ливень. Так, что в глазах заискрило. Поляков как-то сразу и весь обмяк, падая на Дарью и улавливая ухом ее тяжелое дыхание.

— Паш, расстегни, пожалуйста, браслеты, — раздался сдавленный голос Даши.

Кощей собрал себя и сполз вбок — такая туша, как она, сверху… Еще бы не сдавило. Потом сообразил, что нужно взять ключ — наручники были настоящие. На запястьях остались розовые полосы, где браслеты впивались в кожу. Не царапины, просто полосы, которые сойдут через пять минут. Паша поймал себя на мысли, что его заводит всё, всё. Даже эти полосы. Он притянул к губам одну, другую…

Безумие сладострастия сменялось на ее лице отрешенностью. Это было так… правильно. Она вся была такая правильная, будто специально для него созданная. Каждая черточка, каждая выступающая косточка, нежная кожа, корона Снежной королевы. Каждое слово, каждый жест отдавались где-то глубоко внутри, выцарапывая кровавые следы в душе.

Черт!

— Дашенька, ты такая сладкая… — он потерся носом об шею под ухом. — У меня просто крышу рвет.

И Поляков с пугающей ясностью осознал, что не может ее отпустить. Он не представляет, что творится у нее в голове, что заставляет Дарью его принимать и просто быть рядом, но он хочет этого. Он хочет, чтобы она была рядом. С ним. Постоянно. Мысль о, что она сейчас уйдет к себе домой и закроет дверь перед его носом, была невыносима. А о том, что у нее может быть кто-то другой… Тот, кого она ждала в кафе. Тот, к кому она спешила, когда на нее набросился Терлоев. От этой мысли было так больно, что Паша был готов пассатижами выдрать ее из головы.

— Я тебя никому не отдам, — сказал он.

И даже сам не понял, для кого он это сказал: для нее или для себя. Это было, как пресловутый Рубикон. Жизнь уже не будет прежней. Любую женщину он будет сравнивать с ней. А зачем? Зачем ему другие женщины? Он проверял: среди них нет такой второй. Тем более, первой.

Она устроился на боку и вел рукой по ее коже, не в силах оторваться.

Даша сняла повязку с глаз и, щурясь от света, уставилась в потолок. А потом повернула голову к нему.

Чего он ждал? Восторгов? Благодарности? Признания в любви?

Взгляд девчонки был снова нечитаем, словно она хранила свои мысли и чувства в сейфе.

— Это было круто, — сказала она, и Паша не поверил ни единому ее слову.

Он был крут, это было вне всяких сомнений. Только по какой-то причине Дашу это не радовало.

Это настораживало.

Это пугало.

Даже вызывало панику — где-то глубоко внутри.

Фактически, его счастье, настроение, удовольствие находятся сейчас в чужих руках. В руках девчонки, у которой не совсем все дома. С тысячей тайн, недоговорок и скелетов в шкафу. Это Кощея не устраивало. Он привык сам управлять своей жизнью.