– Да, они спаслись сами и спасли пассажиров, – надрывался Бабкин, – но к чему следует отнести данное спасение: к мастерству пилотов или к слепой удаче? И является ли спасение индульгенцией и отпущением грехов?

«Нет, Бабкин, – мысленно перебила Ирина, – у нас в стране индульгенцией является только героическая смерть».

Гособвинитель еще минут двадцать терзал слух присутствующих, расписывая апокалиптические картины падения самолета на город, хоть только что сам и запретил рассматривать предположения. В целом было заметно, что в отличие от Ирины он добросовестно подготовился к процессу.

Подсудимые отказались от ответных речей.

Ирина оглядела зал. Пассажиры сидели с суровыми и напряженными лицами, и у нее чуть слезы на глаза не навернулись. Люди приехали из других городов, встали стеной, чтобы защитить своих спасителей, потому что человек не должен оставаться наедине со своей бедой. Это правда, так было, так есть и так будет.

Она предоставила подсудимым последнее слово, пока не успела расплакаться по-настоящему.

Леонидов только плечами пожал, а Зайцев поднялся и внимательно посмотрел Ирине в глаза:

– Я командир, значит, мне и отвечать. Судите меня, молодого-то за что тянуть? Он только выполнял мои приказы. Да, и еще виртуозно посадил самолет, так что просто грех лишать нашу авиацию такого мастера.

* * *

Суд удалился на совещание. Секретарь сказала, что это может продолжаться и час, и три минуты, так что она не советует покидать зал, но покурить Лев Михайлович, пожалуй, успеет.

Зайцев галопом понесся на черную лестницу, а Иван остался сидеть на скамье подсудимых.

Пассажиры, большинство из которых он не узнавал в лицо, подходили, обещали, что будут бороться против обвинительного приговора, один из них записывал что-то в блокнотик, а Иван кивал и улыбался, а сам ловил взгляд отца, сидящего в последнем ряду с большой дорожной сумкой на коленях. Видно, Лиза собрала ему одежду и еду на первое время.

Иван не ожидал, что отец приедет на суд, и не совсем понимал, что теперь чувствовать.

Вернулся Зайцев, сел рядом, дыша горьким табачным духом.

– Тяжело будет на зоне без курева, если что, – вздохнул Иван.

– Не боись, жена пришлет, или в ларьке куплю. Не пропадем, в общем.

– Нас, наверное, в разные колонии определят.

– Угу, меня в пенсионерскую, а тебя для молодых и борзых.

Ожидание затягивалось. В зале становилось душно, пассажиры выходили кто покурить, кто подышать. Зайцев ерзал-ерзал, но не усидел, выцыганил у Ивана двухкопеечную монетку и побежал в очередной раз звонить жене, которой было уже получше, но Лев Михайлович боялся, что если она увидит его на скамье подсудимых, то давление снова поднимется.

Отец подошел к нему, когда зал почти опустел. Иван улыбнулся, а папа погладил его по плечу, как делал, только когда сын был совсем маленький.

– Слушай, пап, – спросил Иван, – а как ты пережил, что не сможешь больше летать?

Отец пожал плечами.

– Правда, как? Ты никогда не говорил об этом.

– Ваня, с моего года из ста ребят трое живых осталось. Что я жив, это уже было чудо, поэтому я не привередничал и не особенно по небу тосковал, просто дышал мирным воздухом и не мог надышаться. Жизнь сама по себе была подарком, что бы в ней ни происходило. Ну а потом этот чудесный свет потускнел, конечно. Я понял, что должен быть достоин того, что я жив, и воспитать самых достойных детей. Сам не имел права на ошибку и тебе такого права не давал.

– И Стасику.

– И Стасику, – согласился отец и вздохнул: – Ты вот у меня родился через десять лет после Победы, а уже совсем взрослый, и парни, опоздавшие воевать, уже на пенсию выходят, а все никак не зарастет эта рана. Все отзывается…

– Ничего, пап. Затянется со временем.

– Ты не волнуйся, я позабочусь о твоих, если что.

– Я знаю.

Папа снова похлопал Ивана по плечу:

– Пойду поговорю с твоим Зайцевым. Скажу, что это была на сто процентов моя инициатива.

Отец отошел. Ивану тоже хотелось размять ноги, но он сидел, будто пригвожденный к скамье подсудимых детской мыслью, что если суд не найдет его на месте, то добавит еще срок за непослушание.

Оглядевшись, он заметил, что капитан буксира стоит рядом, переминаясь с ноги на ногу и явно хочет с ним заговорить. Иван кивнул.

– Хоть познакомимся, – он привстал и протянул руку, – Иван, очень рад.

Юный капитан ответил на рукопожатие и сказал, что тоже очень рад.

– Вы извините, я понимаю, что момент неподходящий, – юноша потупился, – но раз уж пришлось встретиться, вы не могли бы дать мне телефончик вашей стюардессы? Извините, что в такую минуту…

– Все в порядке, все в порядке. – Иван нахмурился, делая вид, что припоминает телефон Наташи, хотя знал его не хуже собственного. Не собирался звонить, а просто так знал, на всякий случай, вдруг когда-нибудь соберется с духом. Приятно было думать, что путь к несбыточной мечте открыт… Дурак он был, что и говорить.

Выдержав приличную паузу, Иван продиктовал номер и понял, что вскоре его забудет. И что ему совсем не обидно, если Наташа будет встречаться с этим парнишкой, а, наоборот, приятно знать, что все прекрасно у девушки, которая ему когда-то нравилась.

* * *

– Ну что, товарищи, – спросила Ирина, когда они вошли в совещательную комнату, – какие мнения?

– Дать условно, – быстро сказала Мария Абрамовна.

– Так. Ваше мнение, Валерий Викторович?

Атеист прошелся по комнате и тяжело вздохнул:

– А я, Ирина Андреевна, не знаю, что и думать. В сущности, у нас нет убедительных доказательств, одни предположения. Трансцендентная какая-то ситуация.

– Прямо как у вас на работе.

Попов засмеялся:

– Да, точно! Мы с вами перешли границу непознанного и заступили на территорию непознаваемого.

Ирина поморщилась, не желая вступать в абстрактные философские дискуссии.

– Как теперь узнать, проворонили они топливо или нет? – продолжал атеист. – Можно назначить дополнительную экспертизу, стендовые испытания, провести полеты в точно таких же режимах, и даже если все они пройдут идеально и топливная система ни разу не подведет, все равно останется крохотная вероятность, что в этом конкретном полете случился некий сбой техники, который специалисты просто не сумели ни повторить, ни выявить. Но и гарантий, что пилоты говорят правду, тоже нет.

– Нет.

– Так и нечего думать, – фыркнула Мария Абрамовна, – дадим им самое малое, что можно, и разойдемся. Мы ведь имеем право дать условно и без запрета на профессию?

– Конечно, – кивнула Ирина.