Ирина пожала плечами:

– На первый взгляд никакого. Но тоже идет расследование, будет суд, и снова найдут стрелочника. Назначат или бесконечно малого виновника, или бесконечно большого, то есть всю атомную энергетику, а мимо настоящих преступников опять промахнутся. Подумайте, товарищи, ведь эта катастрофа произошла наверняка не на пустом месте, не как гром среди ясного неба. Были какие-то мелкие ошибки, незначительные поломки, просто несоответствия расчетам, но все это замазывалось, утаивалось, потому что люди у нас твердо знают принцип «ты начальник, я дурак». Проще промолчать, скрыть, где-то приписать лишний нолик, сдать недоработанный объект, чтобы рапортовать о выполнении плана. Это же совсем чуть-чуть, малюсенькое отступление, буквально на волосок, абсолютно безопасное, на которое не грех пойти, лишь бы только избежать разноса и лишения премии. Знаете, есть такое слово «оргвыводы»? Под ним обычно подразумевается поиск, нет, не поиск даже, а назначение виноватого и его наказание, между тем буквально это слово обозначает организационные выводы, то есть следует пересмотреть всю организацию работы. Делается это когда-нибудь? Нет! Потому что претензии к плохой организации следует адресовать к обитателям высоких кабинетов, а это не нужно. Гораздо проще назначить виноватым маленького человека. Тут Акакий Акакиевич, там Петр Петрович, и ни в коем случае нельзя соединить их случаи и увидеть несовершенство системы. Сейчас мы осудим пилотов, и все, в деле будет поставлена точка. Никто больше не станет разбираться, каким образом в ногу шасси вкрутили неисправный болт. Никто не проанализирует работу топливной системы данной модели самолета, и когда-нибудь она снова даст сбой, а за штурвалом будет не ас-истребитель, да и реки поблизости не окажется. И снова пилотов сделают виноватыми, тем более что мертвые молчат и не опровергают ложных обвинений. – Ирина налила себе воды из графина и выпила, хоть та и отдавала немного затхлостью. – Товарищи, приходится признать, что мы заплатили страшную цену за раболепие и угодничество и будем платить бесконечно, если не остановимся.

– Мы не на партсобрании, так что не надо тут речуги задвигать, – бросила Горина.

– Это не речуга. Я действительно прошу вас вникнуть и дать людям право на ошибку. Надо учитывать, что профессионал действует не в вакууме, а как элемент системы, и если мы этого не поймем, то так и будут у нас стрелочники топить пароходы, пускать под откосы поезда и разбивать самолеты.

– Легко говорить, когда не ваша дочка поступает.

Ирина вздохнула:

– Вы правы. На вашем месте я бы тоже билась до последнего, но не факт, что откровенно призналась бы в том, что имею личный интерес. Спасибо вам, Мария Абрамовна, за откровенность.

– Не за что. Я предлагаю нам не класть головы на рельсы.

– Да, давайте сделаем как надо, а душу потом за разговорами на кухне отведем, – ухмыльнулся Попов, – там-то уж поборемся с режимом, ого-го! А дело-то, что ж, зачем его делать, ведь плетью обуха все равно не перешибешь, верно? Пока мы, такие прекрасные, будем за правду бороться и шею подставлять, всякие сволочи опередят нас на пути к успеху, а разве это справедливо?

Горина вздохнула:

– Не ерничайте, Валерий Викторович. Нынче можно позволить себе быть принципиальным, только если ты родился в номенклатурной семье.

– Нет, как раз это каждый гражданин может себе позволить.

– И просидеть всю жизнь в глубокой заднице. Слушайте, давайте уже решим и разойдемся, не тратя времени и сил на пустопорожние разговоры. – Горина открыла молнию на сумочке, сунула руку внутрь, но, посмотрев на Ирину, раздраженно отдернула. Сумочка у нее была что надо, мягкой кожи, модной цилиндрической формы и темно-алого цвета. Ирина бы не отказалась от такой. – До утра, что ли, тут высиживать?

– Товарищи, должна вам напомнить, что мы имеем право находиться тут столько времени, сколько нам будет необходимо для формирования внутреннего убеждения и принятия решения. Если надо, то и до утра, – сказала Ирина и открыла дверцы шкафчика, досадуя, что сегодня заранее не принесла сюда что-нибудь из еды. Оставалось надеяться только на запасливых коллег, но увы… До нее процесс вел судья Иванов, у которого заседатели по струнке ходили, отчего он не имел привычки застревать в совещательной комнате. В самом углу обнаружился кулек с карамельками-подушечками, больше похожими на древнюю окаменелость, чем на съестные припасы. Поколебавшись, Ирина все же не рискнула это есть и положила кулек обратно.

– Да уж, могучий удар по бюрократизму мы нанесем, если оправдаем этих ухарей, – фыркнула Горина, – просто сокрушительный.

Попов неопределенно ухмыльнулся.

«Да что мне, больше всех надо, в самом деле, – поморщилась Ирина, – народные заседатели имеют равные права с судьей, так что если они вдвоем выскажутся за обвинительный приговор, я оформлю как положено, и все. Действительно, наносить удары по бюрократизму можно только собственным лбом, который ты и расшибешь, а бюрократизм даже не почешется. Хватит уже с ветряными мельницами воевать. У человека вон дочка поступает, и если что, я ведь буду виновата, что ребенок не увидит высшего образования как своих ушей. Действительно, как бы я запела, если бы Егор поступал, а какая-то оголтелая дура пыталась меня развернуть против собственного ребенка? Не надо обольщаться, до сих пор мне удавалось противостоять давлению, потому что оно было направлено конкретно на меня, да и давили не так чтобы насмерть. Зачем я пыжусь, ведь процесс тихий, не имеет общественного резонанса сейчас, и потом про него писать не осмелятся. Никто не узнает, что я оправдала пилотов, и это право на ошибку никому не сдалось…»

– Интересно, – протянул Попов, усевшись в кресло с малиновой дерматиновой обивкой, от старости испещренное грубыми серыми трещинами, – что первично, что вторично?

Он крутанулся, и кресло со скрипом поддалось.

– Материя или сознание? – уточнила Ирина. – Но это уж вы зашли совсем издалека.

– Нет, я думаю, где закладывается основной фундамент принципа «я начальник, ты дурак», на производстве, или дома, или в школе? Откуда растет этот неистребимый сорняк? Вспомните, какая основная добродетель школьника? Признаться в своем проступке, не прятаться за спины товарищей, верно? И честность, безусловно, прекрасная добродетель, но человек с пеленок знает, что он признается только затем, чтобы принять заслуженное наказание. Чтобы его могли стыдить и виноватить. Даже интересно было бы провести исследование, сколько детей после проступка слышат «как тебе не стыдно!», а сколько – «ничего страшного». Существуют ли вообще школьники, живущие в уверенности, что можно прийти к старшим со своей бедой и получить помощь и поддержку? Лично я таких не знаю. Поэтому, наверное, если главное качество, по версии педагогов, – уметь признаться в своем проступке, то, по версии школьников, основная добродетель – не заложить. Все знают, что надо стоять до последнего, а товарища не предать, будто взрослые не друзья, а злейшие враги, и в чем-то так оно и есть. Мы не хотим разбираться в ситуации, потому что наказать гораздо проще и дальновиднее. Раз за разом получая от нас нагоняй, ребенок перестанет нас тревожить своими бедами, будет их скрывать и справляться самостоятельно, как умеет, а поскольку умеет он плохо, то проблемы растут как снежный ком. В дальнейшем такой ребенок с расшатанной психикой становится полноправным гражданином и идет на производство с готовой моделью в голове, что руководители, как и родители, существуют исключительно для того, чтобы казнить и миловать. Других функций у них просто нет. Или, наоборот, начинается все с того, что страдающий от самодура-начальника товарищ отыгрывается на своей семье?