– Так и крутится это психиатрическое колесо, – вздохнула Ирина.

Горина резко встала и отошла к раскрытому окну.

На улице было все так же светло, и не скажешь, что уже девятый час. Белые ночи, время юности и больших надежд. Время любви… Ирина с Кириллом каждый год собирались идти смотреть, как разводят мосты, и все что-то не складывалось, а теперь придется ли?

Педантичная Гортензия Андреевна уже покормила детей ужином и сейчас, наверное, торгуется с Егором за право посмотреть фильм после программы «Время». Если картина покажется старушке поучительной, то она разрешит и, уложив Володю, устроится вместе с Егором у экрана, одним глазом поглядывая в телевизор, другим – на рукоделие в своих руках. Она вяжет крошечные чепчики и пинетки для будущего малыша, пока нейтральных цветов, но Ирина знает, что розовые и голубые клубочки у нее наготове. Нет, она не останется наедине с бедой, если Кирилл не вернется, только горе от этого не сделается легче…

Попов раскручивался на отчаянно скрипящем кресле из стороны в сторону, как мальчишка, а Мария Абрамовна смотрела в окно, выбивая пальцами частую дробь по стеклу.

Ирина пыталась уловить какой-то ритм, но быстро бросила эту затею.

«Да рожайте вы уже!» – хотелось ей прикрикнуть.

Наконец Горина обернулась:

– Ладно, откровенность за откровенность, – резко бросила она, – раз уж пошел у нас такой разговор… Меня воспитывали именно так, как вы сказали. Строго, но справедливо, спуску не давали ради моей же пользы, я ведь должна знать свои недостатки, чтобы их искоренять. Обстоятельства? О чем вы! Только трусы и приспособленцы кивают на обстоятельства, настоящие люди ищут причину в себе и ни в коем случае не в старших, которые всегда правы. Так я поедом себя ела, и мне казалось это нормальным. Старалась соответствовать всем стандартам, но вот школа закончена с золотой медалью, я поступила в университет, и началась вольная жизнь, под очарование которой трудно не попасть. И вот как-то раз я загулялась с однокурсниками до двух часов ночи. Я понимала, что поступаю плохо, но в компании был мальчик, который мне очень нравился, и я чувствовала, что нравлюсь ему. Так хотелось, чтобы у нас что-то получилось, а я боялась, что если уйду домой, то все закончится, не начавшись. В семнадцать лет, знаете ли, очень стыдно быть домашней девочкой. Я позвонила домой, сказала, что буду поздно, но это не помогло. Родители не желали принять во внимание, что я попала в новую среду с новыми правилами. Не хотели подумать, что я молодая и неопытная девочка, нет, они накручивали свою обиду, как это дочь заставила их поволноваться, посмела доставить дискомфорт! Непростительное поведение! Когда я вернулась, они назвали меня проституткой и выгнали из дома. Понятно, что они хотели только приструнить, запугать окончательно, чтобы я вымолила прощение и в дальнейшем сидела дома после девяти, но я ушла. И этим уходом, к сожалению, разрушила свою жизнь, связалась с кем не надо, стандартная история, каких вы знаете сотни и по романам, и по реальности. Я по-прежнему не хочу подставлять голову ради посторонних людей, но вдруг право на ошибку важнее поступления в институт? Тем более что дочка не особенно туда и рвется, она хочет в медучилище. Возможно, ей важнее знать, что я люблю ее такой, как она есть, и понимаю, что иногда мы сильнее обстоятельств, а иногда обстоятельства сильнее нас. Разумеется, обидно ради этой простенькой идеи спускать в унитаз собственное будущее, но, с другой стороны, бескровно никакие перевороты не происходят, даже если это перевороты в сознании. – Горина усмехнулась и снова выглянула в окно: – Посмотрите, Ирина Андреевна, а это, случайно, не по вашу душу?

– Что, простите?

– Не за вами ли пришли? Слишком активно молодой человек добивается нашего внимания.

Ирина подошла к окну. Ноги вдруг сделались ватными, и пришлось ухватиться за Марию Абрамовну, чтобы не упасть. Она зажмурилась, тряхнула головой, ущипнула себя за руку и только потом выглянула снова. Нет, это был не призрак, возле чугунной решетки действительно стоял Кирилл и махал ей рукой.

* * *

По толпе, расползшейся вокруг здания суда и в коридоре, прошел слух, что суд идет, и все устремились в зал. После сиреневых ленинградских сумерек лампы дневного света горели особенно безжалостно и тревожно, в их белом сиянии лица казались усталыми и больными.

Ян сжал кулаки от нетерпения, готовый протестовать против несправедливого приговора. Бабушка красивой внучки рядом с ним тоже подобралась, как перед атакой.

Монашка сгорбилась и украдкой перекрестилась, и Ян тоже помолился бы, если бы только умел.

Суд вышел с какой-то неправдоподобной скоростью, можно сказать, вылетел. Глаза женщины-судьи лихорадочно сияли, и даже мертвенный свет люстры не смог притушить выражения восторга на ее лице. Открыв тяжелую красную папку, она прочитала приговор так быстро, что Ян сначала ничего не понял, и только по коллективному вздоху облегчения сообразил, что пилоты оправданы.

Со словами «заседание закрыто» судья захлопнула папку, сунула ее секретарю и выбежала из зала.

Люди встали, бросились поздравлять обалдевших пилотов, а Яну стало неловко вмешиваться, и он вышел на улицу.

Судья обнималась с каким-то мужчиной и, кажется, плакала. Колдунов отвел глаза.

Судья сказала: «Мне надо еще поработать, буквально пять минут» – и вернулась в здание суда, ежесекундно оборачиваясь. Ян придержал ей дверь, переглянулся с мужчиной, который подошел и сел на нижнюю ступеньку крыльца запросто, как в деревне.

Понемногу стали выходить люди, одним из первых выскочил командир воздушного судна и жадно закурил, затягиваясь так глубоко, будто неделю до этого вообще не дышал. Высадив папиросу в три приема, он скрылся в телефонной будке.

Колдунов отступил в тень, думая, прилично ли будет незаметно уйти, ведь раз все кончилось благополучно, он больше не нужен, но тут его окликнула монашка:

– Как вы, доктор?

– Спасибо, хорошо. Вот, заканчиваю академию.

– И куда дальше?

Ян пожал плечами:

– Куда пошлют.

После того как он не попал на аудиенцию к генералу, стало ясно, что остаться на кафедре не получится. Князев уверял, что это к лучшему, потому что в боевых условиях он быстрее почувствует себя самостоятельной единицей и научится принимать решения, а на кафедре так и пробегает до сорока лет в коротких штанишках. «И вообще, поверь моему опыту, лучше не начинать работать там, где тебя знали учеником», – наставлял Князев. Теоретически придраться к его словам было трудно, но все равно немножко обидно.

– А в Афганистан могут послать?

Ян кивнул.

– Страшно?

– Да как сказать… Не то чтобы, но немножко зябко.

– …Скажу уж вам, доктор, пока пилоты нас не слышат, – монашка заговорщицки подмигнула, и Ян вздрогнул от внезапно нахлынувшего воспоминания. – Господь принял нас в свои ладони и оставил на земле не просто так. Вы, доктор, совершите множество добрых дел.