Маша положила трубку — телефон Андрея был отключен. Не отвечал и номер мобильника Надежды Шварц. Впрочем, вздохнула она с облегчением, теперь оба из оставшихся в живых «идеальных детей» уже в безопасности. Она сидела, откинув голову на холодную, выкрашенную желтой масляной краской стену больницы, и ждала. Ждала новостей от медиков. Наконец дверь распахнулась, в коридор вышел молодой врач. Маша вскочила, заглядывая ему в глаза.

— Вы родственница? — нахмурился тот.

— Нет, я из уголовного розыска. — Маша полезла в карман за удостоверением.

Тот покачал головой: мол, я вам верю, не надо, и холодно добавил:

— Он потерял много крови. А группа у него редкая, четвертая отрицательная. Пока найдем донорскую кровь…

— У меня четвертая отрицательная, — тихо сказала Маша. — Я могу быть донором.

— Правда? Мне сказали, он убийца?

— Нетипичный, — улыбнулась Маша невесело. — А вообще-то он ученый.

— А вас, значит, мучает чувство вины? — улыбнулся ей доктор в ответ, сразу став как-то человечнее.

Маша кивнула:

— Да. Мучает. Так что, берете меня в доноры?

* * *

Калужкин очнулся только через десять часов: все время после сдачи крови она провела в смежной, для родственников, комнатке-чулане при палате. Обессиленная, Маша спала прямо в одежде, отослав СМС Андрею и отключив телефон. Разбудил ее звон стаканов и тарелок — по больнице развозили завтрак. Запах, типичный столовский, расплывался по коридору. Пройдя из комнатушки в палату и мельком глянув на спящего, по подбородок укрытого одеялом Калужкина, Маша выглянула в коридор. На завтрак давали кашу, похожую на манную. В каждой из толстых глубоких тарелок, украшенных зеленым узором, лежал, кроме белой массы, превратившийся в мини-озерцо, кусок расплавленного сливочного масла. Маша сглотнула — есть хотелось зверски, но манную кашу она отказывалась есть даже в детстве, даже в «царском» варианте от папы — с вареньем и изюмом. Маша тихонько прикрыла дверь.

— Не перекусите? — услышала она шепот за спиной и повернула голову. Глаза Калужкина были раскрыты. В безжалостно-ярком утреннем свете он казался очень бледным. И старым.

— Неаппетитно, — призналась Маша, делая пару шагов к постели. — Подожду, поем в городе.

— Это вы дали мне свою кровь, — кивнул Калужкин, и, проследив за его взглядом, она увидела, что так и не одернула рукав выданного ей вчера администратором халата. — Зря. Не могу сказать, что я очень стремлюсь жить. — И, заметив расстроенное Машино лицо, добавил: — Но спасибо. У нас с вами редкая группа. Вы пили чай? Желательно с сахаром? Вам нужно пить. Попросите медсестру.

Маша послушно нажала кнопку вызова медсестры над кроватью и села на обитый дерматином стул рядом. Через минуту появилась немолодая женщина с усталым лицом, кивнула на ее просьбу и вскоре снова зашла уже с белой чашкой в руках: чай казался черным.

— Сахар уже есть, — сказала она, не отреагировав на Машино «спасибо», и вышла.

— Пейте. Пейте, пока горячий, — проскрипел Калужкин. Маша послушно стала пить теплое пойло. Сахара действительно было много. — Четвертая группа — знаете, что про нее говорят? — усмехнулся Калужкин.

— Что лучше обладать на всякий случай более распространенной, первой, — улыбнулась Маша.

— И еще, что она самая загадочная — появилась в результате слияния двух совершенно разных типов — А и В. Это самая молодая группа, но самая сложная с биологической точки зрения. Считается, что четвертая группа возникла всего тысячу лет назад в результате смешивания монголоидов и индоевропейцев.

— Евгений Антонович, расскажите мне о том, что случилось, — перебила его Маша. У нее кружилась голова, и она хотела есть. Есть и лечь под теплый бок Андрея. Все уже кончено, но она ответственная девочка, и ей нужно было поставить точку.

— Что конкретно вас интересует, Мария? — Без очков маленькие голубые глаза Калужкина казались совсем детскими и беззащитными.

— Все. Ваш эксперимент. Что на самом деле произошло тогда, в 90-х?

Калужкин грустно улыбнулся:

— Лихие 90-е, навязшее на зубах определение, да? Но для нас, Маша, они действительно оказались лихими. Мы с Борей были молоды, легкомысленны, в головокружении от успехов. Нам чудилось, что мы раскрыли тайну, как активировать сразу две группы генов: тех, которые отвечают за красоту и за ум. «Святой Грааль», золотое дно. Тысячи женщин страдали, не имея возможности родить. А мы могли доставить им двойную радость — не только подарить материнство, но и сделать так, чтобы все самое лучшее, что тысячелетиями накапливалось в их генетическом коде, расцвело в родившемся ребенке…

— Но вам не давали субсидий на эксперименты, — тихо сказала Маша.

Калужкин покачал головой:

— Нет, конечно. И дело тут было не только в том, что наука, советская генетика, разваливалась у нас на глазах. Просто все, что мы делали, оказалось настолько ново, что не существовало никакой законодательной базы. Все было незаконно — так думал я.

— А Шварц думал, что, напротив, все дозволено, — кивнула Маша.

— Да. Боря всегда был лидером. Он убеждал меня, играя то на моем честолюбии, обещая, что нам сразу дадут Нобелевку, то на человеколюбии: ведь мы действительно многих могли сделать счастливыми.

— Эта активация генов, — Маша смотрела не на Калужкина, а на капельницу, медленно подававшую физраствор, — срабатывала в ста процентах случаев?

— О нет. Но когда срабатывала, ошибиться было невозможно…

— Слишком красивыми получались младенцы?

— Да. Но мы так и не могли понять, почему в одном случае рождается обычный ребенок, а в другом — наш «идеальный малыш». Мы экспериментировали, варьируя сроки, на которых производилось воздействие на эмбрион, но оно, это воздействие, в любом случае должно было осуществляться на очень раннем этапе.

— А Надя?

— Надя… Видите ли, Лиза, покойная супруга Бориса, очень хотела второго. А возраст был уже… Пограничный, около сорока. Боря, полностью уверенный в своей программе, решил, что тоже хочет посмотреть, как выглядят их с женой общие «лучшие гены». — Калужкин грустно улыбнулся. — Говорил: что ж я, сапожник без сапог? Ну и еще, конечно, как ученого его очень интересовала возможность наблюдения за результатом эксперимента, так сказать, в динамике.

— И как оказался результат?

— О, сначала все было отлично — Надя действительно опережала всех сверстников по развитию, что никого не удивляло, с таким-то отцом. Внешность ее, да, вызывала много шуток — ведь ни Борис, ни покойная Лиза красавцами не были, но… Шутки шутками, без подозрений. Лиза обожала Надю — поздний ребенок. А Шварц хоть тоже в ней души не чаял, но никогда не спускал с нее цепкого взгляда ученого — вел дневник, брал анализы. Все данные хранились в его архиве.