Веселой, стройной, молодой.

Мы спели эту песню от начала до конца три раза подряд, пока гоблины не покончили с ним, и никто из нас не взглянул туда даже краем глаза. Даже тогда, когда вся команда собралась на пиршество. Никакая песня не смогла бы заглушить ни звуков разрезаемого мяса, ни жужжания солемолки, и я понятия не имею, отчего потерял сознание: то ли от ран, то ли от неприкрытого ужаса. Но точно знаю, что я не один был такой, потому что, когда я очнулся в парной темноте трюма, все остальные еще не пришли в себя.

Первым делом меня поразило ощущение теплоты под ложечкой, везение вернулось ко мне. Потом я заметил, что куда-то пропал старик, заботившийся о котле. А еще на корабле стало тихо. Раньше сверху раздавались гортанные лающие и свистящие голоса команды, когда гоблины ставили паруса или поворачивали руль. А теперь я слышал только крики морских птиц. Это тоже было странно, потому что гоблины их терпеть не могли и старались отогнать чаек и крачек факелами и кнутами. Крик чаек до сих пор согревает мне душу. Корабль стал сильней раскачиваться, а он и так был не очень устойчивым, потому что гоблины не строят суда с большим килем, чтобы иметь возможность заходить на мелководье. Когда нас качнуло особенно резко, солемолка прокатилась через весь трюм и остановилась у ног старика-гоблина. Он лежал без движения.

Я даже и не знал, что на это сказать, настолько был сбит с толку. Потом слегка толкнул дверцу клетки, и она поддалась. Я оглянулся на Норригаль, Малка и Гальву, но все они были без сознания. Раненая Гальва храпела так, что бедняга Громалин обзавидовался бы.

Я на цыпочках подошел к сундуку с нашими вещами, следя одновременно за доской, опущенной в трюм с палубы, и за нашим все еще неподвижным тюремщиком. Оказалось, что он лежал в луже собственной отвратительной блевотины. Сначала я отыскал свой нож и ремень, а потом прихватил лук и колчан с оставшимися стрелами. Потряс за плечо Малка, но тот не приходил в себя и выглядел очень бледным. Норригаль шевельнулась, но я тут же прикрыл ей рот ладонью. Она вспомнила, где находится, и глаза ее округлились от пережитого ужаса. Я помог ей встать на ватные ноги и подвел к сундуку, в котором она отыскала свой дубасящий посох. Потом знаком приказал будить остальных и объяснил, что хочу выбраться на палубу и посмотреть, что там случилось.

Я поднялся вверх по доске, держа лук наготове, и увидел картину жуткой бойни. Позы гоблинов говорили о мучительной смерти, кровавые блевотные лужи растеклись по всей палубе. Один из них был все еще жив. Держась за борт, он опустошал свой желудок. Это был колдун. Он поднял голову и посмотрел на меня. Слюна тонкой струйкой вытекала из его острозубой пасти.

– Хитро, – сказал он. – Ты знал, что сначала мы съедим самого слабого. Хитро. Поздравляю тебя, я…

Одну вещь о колдунах я знал точно: нельзя позволить им говорить. При всем моем любопытстве и восхищении его способностью говорить по-холтийски, мне не хотелось, чтобы он заколдовал меня, усыпил или уронил на голову рею. И я выстрелил в него. Выстрелил прямо в голову этому уроду и повесил ему на шею кожаную дудку. Можете говорить что угодно, но если коротко, то он больше не будет поднимать колдовские вихри, обрушивать скалы на головы корвидов, трясти своим камнем на веревочке, а если ему опять предложат пообедать ляжкой гарпунера, он скажет: «Нет, спасибо». Колдун оскалил острые зубы в гримасе боли и схватился за древко стрелы. Потом из глаза и двух отверстий на месте человеческого носа хлынула кровь, он сделал три нетвердых шага, сел и умер сидя.

И ничто во мне при этом не дрогнуло.

Убить гоблина намного легче, чем человека.

Над головой кружили чайки. На корме корабля одна из них неспешно прогуливалась по палубе, направляясь к трупу гоблина и явно собираясь его поклевать. Еще две подрались на соседней рее, и толстая крикливая чайка с торжествующими воплями прогнала вторую прочь. Целая стая накинулась на свежую кучу блевотины. Возле другой кучи лежала мертвая рябая чайка, и поднявшийся ветер ворошил ее перья.

«Поздравляю тебя…»

Это был яд.

Гоблинов отравили.

Корабль качнулся под ногами. Высоко в небе раскатился гром. Приближался шторм, а я стоял на заваленной трупами кусачих палубе корабля, не имея ни малейшего понятия о том, как им управлять.

– Фотаннон, бог озорства, это твой день, – сказал я встречному ветру. – Узнаю твою руку, это совершенно ясно. Я не приношу тебе в жертву свои слезы, ведь ты их не любишь. Не прошу благословения, ведь ты презираешь мольбы и всегда забираешь больше, чем даешь. Вместо этого я дарю тебе те звуки, что милее всего твоему сердцу, старый похабник, да и моему тоже. Поздравляю тебя.

Я посмотрел на царивший вокруг хаос, прислушался к свисту ветра и крикам отравленных чаек и рассмеялся.

Я смеялся сквозь слезы, стекавшие по щекам.

Смеялся до тех пор, пока Норригаль не позвала меня обратно в трюм.

– Какого хрена хрустящего здесь делает этот кот? – спросила она.

Обормот сидел рядом со стариком-гоблином и облизывал лапу с таким видом, будто все это его ничуть не волнует. Норригаль поддерживала одну руку другой.

– Не знаю, – ответил я. – А что у тебя с рукой?

– Этот маленький мерзавец меня оцарапал.

– Ты хотела поднять солемолку?

– Откуда ты знаешь?

– Не трогай ее больше. Там яд.

Я нисколько не завидовал тому, кто будет объяснять возвращение кота Малку и Гальве, и стал завидовать еще меньше, когда вспомнил, что делать это придется мне. А пока я рассказал Норригаль о том, что увидел на палубе.

– Не могу сказать, правильно ли ты поняла все, что открылось тебе на службе у тайной ведьмы, но мне там многое показалось загадочным и удивительным. Разве мы не можем просто сказать, что с нами тоже произошло нечто загадочное и удивительное? Просто порадоваться, что кот опять с нами. Не заглядывая ему в глотку.

С минуту Норригаль разглядывала нас с котом, а потом сказала:

– Можем.

– А можем мы сказать, что ты очнулась и отравила всех этих гоблинов, а Обормот просто прятался в моей сумке, незаметно для нас самих и наших любезных хозяев?

– Можем, – повторила она, напряженно уставившись на меня.

Обормот запрыгнул в сумку и потянул за клапан, закрывая себя.

– Похоже, ты надо мной издеваешься, паршивец, – сказала Норригаль.

Малк