Представленная в исповедании Ульфилы конечная стадия развития арианского богословия приводит к тому простому результату, который демонстрирует фактическую идентичность традиционного иудейского или даже более позднего исламского монотеизма и арианской триадологии, являющей не Триединство Божества, а иерархию титулов в отношениях между Единым Богом и подвластными Ему двумя субстанциями, предстающими в качестве младших «божеств». В это же самое время становление православного догмата о Троице осуществлялось на II Вселенском Константинопольском Соборе совершенно на другом мировоззренческом основании. Как верно сформулировал современный немецкий богослов К. Х. Фельми, «подчеркивание прежде всего троичности Лиц, а потом уже их единства, в сущности, привело православное богословие, опиравшееся на богословие великих каппадокийцев, к тому, что единство Троицы было обосновано личностно»[497].

Вместе с тем, арианство Палладия и Секундиана, представленное к судебному разбирательству на Аквилейском Соборе, носило гораздо более мягкие формы и было ближе к исповеданию четвертой сирмийской формулы 359 г., чем мировоззрение Ульфилы. В свою очередь св. Амвросий и его сторонники, составлявшие суд Аквилейского Собора, держались строго никейского единосущия, с подозрением относясь к каким бы то ни было добавлениям к никейскому Символу Веры. Поэтому дальнейшее осуждение Палладия и Секундиана было осуществлено на Аквилейском Соборе именно с позиций сторонников никейского докаппадокийского православия. На Аквилейском Соборе в богословском отношении – в лице Амвросия и его единомышленников – мировоззренческие преемники св. Афанасия Александрийского и св. Евсевия Верцелльского окончательно восторжествовали над мировоззренческими преемниками Урсакия Сингидунского и Валента Мурсийского.

Однако прежде чем противоборствующие стороны принялись обсуждать рассмотренную богословскую проблематику – как явствует из деяний Аквилейского Собора, – Палладий сделал попытку объявить разбирательство незаконным ввиду отсутствия восточных епископов. В дальнейшем арианские публицисты, в частности епископ Максимин, вслед за Палладием предпримут попытку представить св. Амвросия Медиоланского коварным политиканом, добившимся неправомочного истолкования императорского рескрипта, в результате чего наивный Палладий как будто оказался отдан на расправу «никейским» епископам северной Италии и Галлии. Как демонстрировал в своих комментариях к деяниям Аквилейского Собора упомянутый арианин Максимин, св. Амвросий в седьмой и восьмой главах деяний Аквилейского Собора будто бы изворачивался перед Палладием, вначале трактуя императорский рескрипт как письменное подтверждение легитимности состава Аквилейского Собора на основании обычая, согласно которому западные епископы должны собираться в западных городах, а восточные в восточных[498], а затем в качестве уступки логике Палладия, превратно истолковывал смысл рескрипта, признавая за ним весьма невнятно и в противоречии со своими же собственными словами лишь значение дозволения приехать для восточных епископов, но не значение предписания, как будто бы содержавшееся в рескрипте на самом деле[499]. По поводу восьмой главы деяний Аквилейского Собора, содержащей этот ключевой момент начального этапа дискуссии, Максимин писал: «Ecce Ambrosius, qui superius non conuenisse Orientales propter consuetudinem dixerat, nunc ad aliud uertitur argumentum dicens: Utique iussit, qui non prohibuit huc uenire»[500] («Вот Амвросий, который выше говорил, что восточные не приехали [на Собор] вследствие обычая, ныне обращается к другому аргументу, говоря: Особенно он приказал тем, что не запретил сюда приезжать»).

Указанный полемический запал арианского комментатора достаточно понятен и объясним, учитывая внутреннее отношение ариан к Аквилейскому Собору. По очень верному замечанию Р. Гризона, «в представлении Палладия собрание, перед которым он находится, не является подлинным Собором. Он упорно требует проведения всеобщего Собора, о котором ему говорил Грациан, и намеревается нормально отвечать о своей вере только перед ним»[501]. Однако, с точки зрения канонического права, перед церковным судом изворачивался именно Палладий, аргументация которого во время дискуссии была чрезвычайно непоследовательна. Вначале он требовал созыва нового Собора, общего с восточными епископами, отказываясь отвечать, а затем, когда – начиная с тринадцатой главы деяний Аквилейского Собора – стало ясным, что в случае дальнейшего молчания Палладий подвергнется единогласной анафеме от всех участников разбирательства, он все-таки – с семнадцатой главы – стал отвечать на богословские вопросы, однако, всячески стремясь снять дискуссионный настрой и показывая, что терминологически его вероисповедание не отличается от веры никейцев[502]. Впрочем, непоследовательность Палладия оказалась скрыта в комментариях Максимина, что вполне объяснимо. По-видимому, ни сам Палладий, ни его апологеты, в частности Максимин, не желали воспринимать Аквилейский Собор как целостный судебный процесс, а рассматривали ход заседания в качестве процесса отражения отдельных и несвязанных между собой нападок, обращенных против их учения со стороны «омоусиан». Неслучайно Максимин оправдывает первоначальное молчание Палладия перед св. Амвросием примером св. Киприана Карфагенского, молчавшего перед вопросами язычника Деметриана и не желавшего профанировать истину через пустословие перед неверным. Данный пример Максимина помещен в качестве комментария к реплике епископа Евсевия Бононского, апеллировавшего к свободе веры Палладия словами: «Si te gentilis exigeret quemadmodum in Christum crederes, confiteri erubescere non deberes»[503] («Если бы язычник взыскивал у тебя, каким образом ты веришь во Христа, ты не должен был бы стыдиться исповедать»), из чего логически следует вывод относительно заведомого отношения ариан к сторонникам никейского вероопределения как к религиозным противникам. Для Палладия и Максимина св. Амвросий и его единомышленники приравнивались к язычникам[504], хотя Палладий, прикрывая такое восприятие своих оппонентов, до начала официальной дискуссии признал и своих единоверцев и никейцев равными христианами, о чем свидетельствуют слова св. Амвросия: «Denique etiam hodie tu ipse dixisti quia “Christiani ad christianos uenimus”; christianos probasti»[505] («Наконец, сегодня же ты сам сказал: “Мы христиане пришли к христианам”, – ты признал нас христианами»).

Как уже было отмечено, после того как кроме св. Амвросия выступили Евсевий Бононский, антиохийский легат пресвитер Евагрий, галльские епископы Констанций, Юст и Феликс, а также другие участники Аквилейского Собора, и в воздухе повеяло скорой анафемой Палладию, последний сменил непримиримость на уступчивость и стал отвечать относительно читаемых богословских фрагментов послания Ария[506]. Как явствует из хода прений, отраженного в исследуемых деяниях Аквилейского Собора, Палладий, ссылаясь на слова св. апостола Павла (Рим. 9:5), говорил о том, что никто не может отрицать, что Сын Божий Бог над всеми, а следовательно, и его истинность. Палладий именовал также Христа достоинством Бога. На первый взгляд, ответы Палладия вполне православны и отвечают требованиям св. Амвросия Медиоланского.

Однако для Палладия, также как и для Ульфилы готского, слова апостола имели только то значение, согласно которому Христос представал в качестве «младшего бога», поставленного Единственным Истинным Богом в качестве управителя над людьми. Истинность Христа являлась для Палладия реальностью лишь в зависимости от воли Бога Отца, сотворившего Своего