– А людей? Сколько пропало людей? Это вас меньшеволнует?

– Что-то вы, Борис Андреич, сегодня слишкомагрессивны, – примиряюще улыбнулся Горецкий. – Я, знаете ли, соскучился,давно вас не видел, поговорить захотелось… А хотите я вам скажу, кто в этомвиноват? То есть не в самой революции, а в том, что она стала возможна?

– Ну и кто же? – без особого интереса спросилБорис.

– Такие, как вы!

– Что-что? – Борис отставил в сторону рюмку исмотрел на Горецкого сердито.

– Именно: такие, как вы. Восторженная интеллигенция!Ах, свободы им захотелось, ах, царь – тиран и деспот!

– Да я никогда политикой не занимался…

– Вот-вот, политикой не занимались, а подпольнуюлитературку-то небось почитывали.

– Было дело, – хмыкнул Борис, – да толькоглупость одна там была…

Борис вспомнил студента Ковалевского, который считался накурсе признанным революционером. Ковалевский ему никогда не нравился – уж оченьбыл лохмат и неопрятен. Многих раздражала его манера стоять очень близко ксобеседнику, дергая его за пуговицу тужурки и при разговоре брызгать в лицослюной.

– А ведь не признались же, что глупость, не выступилиоткрыто против Ковалевского! Еще бы, ведь руки бы не подали вам товарищи! А за что?За то, что дурака разоблачили?

– М-да-а, попробовал бы я тогда… А сами-то,прогрессивный профессор!

– Да уж, каюсь, совсем эти революционные идеи головыстудентам заморочили… И какую манифестацию устроили, когда Ковалевскогоотчислили! И холуи-то мы царские, и сатрапы оказались… Хотя все знали, чтоКовалевского отчислили за хроническую неуспеваемость, а все равно митинговали.

– И ни одного не нашлось, чтобы в лицо ему сказать, чтовраль он, лентяй и дурак, работать и учиться не хочет, а потому и изображает изсебя революционера, – вздохнул Борис.

– Вот, господа хорошие, за что боролись, на то инапоролись! – желчно произнес Горецкий. – Ну да ладно, Борис Андреич,вернемся к нашим делам, – добавил он обычным голосом, полностьюуспокоившись и разливая по рюмкам оставшийся коньяк. – Стало быть, у насосталось трое подозреваемых, остальные выбыли в связи со смертью. Но алибиштабс-капитана Коновалова трещит по всем швам.

– Вы и раньше-то ему не очень верили?

– Да, конечно, но теперь благодаря нашему другу Саенкооткрылись новые обстоятельства – точно известно, что Коновалов перед боемобменялся лошадьми с неким драгунским офицером. Кто такой – неизвестно, да и ненужно теперь, раз его все равно убили. Стало быть, Коновалов на другой, менеезаметной, лошади вполне мог скрыться на время с глаз остальных и предупредитьмахновцев.

– Но почему вы все же склоняетесь к тому, что предатель– Коновалов? Ведь у остальных тоже нет алиби…

– А потому, во-первых, что сама эта история с обменомлошадьми выглядит очень подозрительно в свете дальнейших событий – похоже, чтоКоновалов заранее обеспечивал себе алиби, и не он ли и убил того самогодрагуна. А во-вторых, только предательством Коновалова объясняется убийствоконовода Пряхина! – торжествующе ответил Горецкий. – Помните передрейдом? Ведь если Никифор Пряхин знал, что на приметном жеребце Буяне был в томбою не Коновалов, то он мог рассказать об этом – случайно, не придаваязначения. Этим он был опасен для Коновалова, и тот его убил, когда Пряхинвозвращался из госпиталя, потому что раньше это было сделать невозможно – вгоспитале Пряхин был на виду.

– Логично, – протянул Борис. – Но никакогообвинения вы Коновалову предъявить не сможете – у вас по-прежнему нетдоказательств…

– Это верно, – согласился Горецкий, – но мы заманимего в западню. И вы мне в этом очень поможете. Как я говорил, петлюровскоеподполье в городе арестовано в полном составе, исключая убитых братьев Кулябко.Просто удивительно, как эти опереточные, совершенно несерьезные личности моглипринести столько вреда! То есть они-то сами – эти лавочники, кондитеры ибакалейщики – совершенно ничего не стоят, но вот один из братьев – кто пролез вконтрразведку, а тем более наш человек – это совершенно другое дело! Он одинпринес вреда столько, сколько не принес бы вражеский кавалерийский эскадрон.Его просто необходимо нейтрализовать!

Полковник встал, подошел к окну и закурил трубку.

– Значит, я продолжаю. Подробности провала подпольядержатся в строжайшей тайне, то есть никто из обывателей не знает, кто убит, акто сидит в контрразведке. На допросе Охрим, подручный убийца братьев Кулябко,показал, что имелись две тайные явки: одна – та, куда привели меня, а другая –в мясной лавке Стаднюка, что на Грибоедовской улице. Про эти явки знали толькотрое: оба брата и Охрим. Думаю, что и предатель про них тоже знает. Итак, БорисАндреевич, сможете вы завтра вечером собрать у Пунса всех троих подозреваемых?

– Разумеется, – пожал плечами Борис, –господа офицеры сейчас только и делают, что пьют, отдыхают то есть.

– Вот и отлично! А теперь выпьем за нашу удачу! Прозит!

На следующее утро Борис взял картину, обернутую холстиной,подсунул ее под френч и закрепил пластырем. Плечо все еще болело под бинтами,так что если посторонние заметят некоторую скованность в его осанке и походке,то отнесут это за счет раны в плече, тем более что рука покоилась на чернойшелковой повязке, которую раздобыл где-то вездесущий Саенко.

Борис подошел к двери знакомого особняка и постучал. ОткрылФедор, старый лакей княгини Задунайской. Он приехал с ней из самой Москвы,потому что был очень и очень ей предан. Сегодня он был хмур и смотрел на Борисанеприветливо.

– Здравствуй, Федор! – обратился к немуБорис. – Госпожа княгиня дома?

– Не принимают, – хмуро ответил Федор.

– Это что же случилось, что княгиня свою родню непринимает? – удивился Борис.

– Они больны-с, поэтому никого не принимают, –стоял на своем Федор.

– А ты пойди, голубчик, доложи, – ласково, но в тоже время настойчиво велел Борис.

– Что мне докладывать? – сердито закричал Федор. –Сказано – больны они. – Голос его дрогнул.

Удивленный Борис пригляделся к нему внимательнее и понял,что старый лакей не груб, а просто очень расстроен. В глазах его стояли слезы.

– Что, Федор? Никак, совсем плохо? – упавшимголосом спросил Борис.

– Неделю назад удар был, – угрюмо сообщил Федор,глядя в сторону.

– С чего это вдруг? Вроде здорова была…

– Как прошел слух, что махновцы город возьмут, такчто-то забеспокоилась, а потом засмеялась и говорит, что, мол, двух смертей небывать. «Ну, ограбят, все заберут, да и ладно, а больше-то со старухи ничего невозьмут. Ты, – говорит, – Федор, дверь покрепче закрой, да и сидитетихо. А я молиться буду, надобно в такой момент о душе подумать». А послеАгафья заходит к ней, а она, матушка, лежит на полу без памяти.