Сам приговор[519] почти никого не удовлетворил. Пятеро обвиняемых вышли из зала суда на свободу: троих оправдали, а двоих выпустили на том основании, что они уже отбыли достаточное наказание, пока находились в следственном изоляторе. Богера, Клера и Кадука приговорили к пожизненному заключению, но Капезиус получил только девять лет, а остальные – еще меньшие сроки (один из подсудимых отправился в тюрьму всего на три года).

Бауэр счел такое решение слишком мягким. Но основной недостаток франкфуртского суда и других процессов над нацистами он усматривал даже не в этом, а в том, что к обвиняемым относились как к обычным преступникам. По его мнению, такой подход мог быть воспринят многими в качестве желанного подтверждения, что «в нацистском тоталитарном государстве лишь единицы ответственны за происходящее, меж тем как остальные имеют право считать себя затравленными жертвами, подневольными винтиками, которых вынуждают поступать наперекор собственной природе, – будто Германия была не охвачена фашизмом изнутри, а оккупирована внешним врагом».[520] «Такой взгляд не соответствует исторической реальности», – настаивал Бауэр.

Бернд Науманн, подробнейшим образом освещавший слушания для «Франкфуртер альгемайне цайтунг», а вскоре после завершения процесса написавший о нем книгу, тоже стремился отрезвить соотечественников, говоря: «Вина Освенцима и предпринятые попытки ее искупления несопоставимы. Суд общей юрисдикции в правовом государстве не может обеспечить ни должной кары организаторам и исполнителям преступлений, ни должного удовлетворения жертвам».[521]

Ханна Арендт написала к книге Науманна предисловие, развив в нем свои первоначальные идеи. В ключевом аспекте она согласилась с Бауэром: «“Массовое убийство” или “соучастие в массовом убийстве” – такое обвинение должно быть адресовано абсолютно каждому, кто когда-либо служил в любом из лагерей смерти, а также многим солдатам и офицерам СС, которые никогда там не бывали».[522] Итоговая оценка Ханны Арендт тому, что описал Науманн, такова: «Вместо всей истины… читатель найдет здесь моменты истины, однако такие моменты – единственная возможность разобраться в этом хаосе насилия».[523]

Многие жители Германии вовсе не хотели прозревать истину и вообще не следили за ходом судебного разбирательства. Для них многочисленные газетные репортажи из зала суда были источником все нарастающего раздражения. Один из читателей написал в редакцию франкфуртского таблоида «Абендпост»: «Черт подери! Хватит уже об Освенциме! Неужели вы думаете, что кто-то поверит, будто вам нужна правда? И вам, и вашим дорогим соотечественникам нужны только дешевые сенсации!»[524] Опрос, проведенный в начале 1965 года, когда суд был в самом разгаре, показал: 57 % граждан считают, что новые подобные процессы стране не нужны. В 1958 году такой ответ дали только 34 % респондентов.[525]

Эмми Бонхеффер (вдову лютеранского пастора и теолога Дитриха Бонхеффера, который поплатился жизнью за преданность антифашистским взглядам) такая ситуация не удивила. «Естественно, освенцимский процесс встречен без энтузиазма, – говорила она в письме другу. – Тем примечательнее то, что о ходе слушаний ежедневно, пускай и не всегда очень подробно, сообщают в газетах. Журналисты пишут статьи, которых не хочет читать почти никто. Во всяком случае, точно не те, кому они были бы особенно полезны».[526] Подобную мысль выразил и теолог Хельмут Гольвитцер. Он пояснил: франкфуртский процесс вызвал у жителей Германии ощущение дискомфорта, поскольку они почувствовали, что многие из них могли бы оказаться с обвиняемыми «в одной лодке».[527]

Все эти наблюдения соответствовали действительности, несмотря на стремление газетчиков изобразить подсудимых чудовищами и выродками. Ребекке Виттманн, историку из Университета Торонто, сложившаяся тенденция показалась закономерной: «Во многих отношениях пресса просто отражает курс, взятый организаторами процесса. Тем более что этот курс еще и удовлетворяет потребность публики в громких заголовках и ужасающих деталях».[528] Как бы то ни было, шумиха, поднятая средствами массовой информации, не могла заглушить беспокойства, снедавшего миллионы людей, которые инстинктивно чувствовали свою сопричастность преступлениям режима, хотя и уверяли, будто не имеют ничего общего с теми, кто предстал теперь перед судом.

* * *

«Прежде чем обвинять граждан ФРГ в том, что они слишком холодно реагируют на разоблачение нацистских преступников, необходимо разобраться в реалиях эры Аденауэра, – пишет Арендт. – На каждой ступени западногерманской пирамиды власти стоит немало бывших нацистов. Не случайно в народе говорят: “Мелкая рыбешка ловится, а крупная продолжает делать карьеру”», – последнюю фразу Арендт выделила курсивом.[529]

Наиболее яркий пример того, что первые шаги нового правительства не были начаты с чистого листа, являет собой Ханс Глобке.[530] При Гитлере он служил в Министерстве внутренних дел и занимался комментированием нюрнбергских расовых законов, лежавших в основе антисемитской политики нацистской Германии. То есть фактически Глобке подыскивал объяснения и оправдания геноциду евреев. Тем не менее в 1953 году он занял пост государственного секретаря: руководил ведомством федерального канцлера и был доверенным советником Аденауэра вплоть до ухода последнего с политической арены в 1963 году.

Бауэр неоднократно предпринимал попытки разобраться в нацистском прошлом Глобке. После того как имя госсекретаря было упомянуто в связи с делом Эйхмана, франкфуртский прокурор обратился за помощью к властям ГДР, которые располагали необходимыми документами. Но на все обвинения со стороны Востока правительство Аденауэра реагировало как на клеветническую кампанию в рамках холодной войны. Вскоре Бауэру пришлось передать материалы в прокуратуру Бонна, а там решили не давать делу ход.[531]