Оксана упала на асфальт, не дойдя всего пары шагов до заветной скамейки на остановке.

* * *

Попросить, что ли, у Димыча сигарету? Черт с ней, с силой воли. Я посмотрела на календарь с котятами – скоро уже два месяца, как я ухитряюсь не курить. За это время я научилась пить кофе без сигареты, приноровилась не курить после еды и за компанию. Оказывается, это все возможно. И смотреть в окно на дождь можно без табачного дыма. И гулять туда-сюда по улице, ожидая опаздывающую подругу. И сидеть на скамейке в парке. И выходить из кинотеатра после двух часов тягомотного триллера – на свет и воздух. Для всего этого сигареты совсем не нужны, это мне теперь понятно.

Непонятно, как без сигареты справиться с этой вот отчаянной тоской. Как перестать думать о совершенно посторонней девочке, считающей себя дважды убийцей: своего еще не рожденного ребенка и его подлого отца.

Ведь она мне никто, эта Оксана. Мы даже знакомы с ней не были. Я знаю о ней от Ирочки, которая пожалела вслух очередную молоденькую дурочку, поддавшуюся Барсуковским чарам. А теперь вот еще Димыч рассказал, как она позвонила ему и призналась в убийстве бывшего шефа и любовника. Как плакала перед этим, почти не останавливаясь, несколько дней. Сначала от жалости к погибшему ребенку. Потом от страха, после того, как в больницу пришли из милиции и стали расспрашивать об отношениях с погибшим Барсуковым. Потом оперуполномоченный Захаров ушел, и она не сразу поняла, что арестовывать ее никто не собирается. Даже и не подозревают как будто. Но ребенка все равно не будет. И зачем тогда ей жить? На уговоры соседок по палате о том, что она молодая и еще нарожает кучу детей, Оксана не реагировала. Что значит какая-то «куча» по сравнению с этим, погибшим? К которому она уже привыкла, которого любила больше себя самой, больше мамы, и, теперь уже ясно, гораздо больше Вадима. Подумав про Барсукова, Оксана вспомнила вдруг, какими удивленными глазами посмотрел он на нее, прежде чем рухнуть лицом вниз. И сразу же – другое его лицо, то, с которым он бил ее в живот, убивая их ребенка. Барсукова было совсем не жалко. И себя не жалко.

Жить не хотелось. Не жить не получалось.

И тогда Оксана позвонила по телефону, который оставил ей приходивший милиционер. И сквозь слезы призналась в убийстве.

– Дим, а тебе ее не жалко?

– Жалко. И не только мне. Но закон один для всех.

Димыч курил и смотрел в окно. Но, по-моему, мало что там видел. Без интереса смотрел. И вообще, особой радости за ним не наблюдалось. Вроде и убийцу нашел, а удовлетворения никакого. Бывают такие преступления, когда злодей вызывает больше сочувствия, чем жертва.

– Дим, ее судить будут? – осторожно спросила я.

– Конечно.

– Посадят?

– Суд решит, – Димыч посмотрел на меня и грустно улыбнулся. – Да ты не переживай сильно. Следователь ей тоже сочувствует. У нее самооборона и явка с повинной. Да и адвокат у нее хороший – он уже всех врачей в больнице задолбал со справками. Там уже все побои аккуратно зафиксированы. Не исключено, что и выкидыш из-за этого случился.

– А он правда хороший адвокат?

– Лучше не бывает. Ее Ванин защищать взялся.

Вот так неожиданный поворот!

– Откуда у нее на Ванина деньги?

– Ну, он же тоже не зверь какой. Жалеет девчонку по-человечески. Скидку хорошую сделал. Да ей все равно платить ему не придется. Это Совинский для нее адвоката нанял.

Ну вот, лето только началось, а печет как в июле. С утра, главное, тучки какие-то странные нарисовались. Ну, я и вырядилась в пиджак, на всякий случай. Теперь вот плавлюсь потихоньку. И снять его лень – тогда придется в руках нести, а в этом тоже мало приятного. Тем более, обе руки у меня заняты: папкой с бумагами и телефоном, в который я ругаюсь с Ларкой.

Мечтая хоть на полчаса скрыться от солнца, я свернула в парк.

– Ларочка, – бубнила я в телефон, ни на что уже, впрочем, не надеясь, – ты пойми, я не против того, чтобы с нами поехали еще и Света с Мишей. Я не против. Но пусть они сами озадачатся ночлегом. Скажи им об этом обязательно. Что значит «неудобно»? Ну и что, что ты их пригласила? Ты уже, кроме нас с тобой, восемь человек пригласила. Да нас двое, да Света-Миша еще. Итого двенадцать. А палатка, которую нам Валера дает, четырехместная. И больше шести человек туда не поместится… Лар, ну что значит «в тесноте, да не в обиде»? Как ты себе это представляешь: двенадцать человек в четырехместной палатке? Пусть твои знакомые для себя палатку везут сами. Ну и что, у меня тоже нет своей палатки, я же нашла на время… Да это совсем не потому, что я умная! В общем, я тебе ответственно заявляю, что в Валерину палатку я такую прорву народа не пущу. Я ее под честное слово взяла. Пусть твои Светы-Миши на улице спят тогда…

Я отключила телефон и перевела дух. Сдерживать Ларку, желающую осчастливить весь мир – задача для меня непосильная. С этим только Мариша может справляться, но она с нами не едет. Времени до фестиваля совсем мало, а у нас куча непристроенных на ночь Ларкиных приятелей, видимо, таких же беззаботных.

Надо сесть где-нибудь на скамейку, подумать спокойно. И снять, наконец, этот чертов пиджак.

Я свернула в боковую аллею, и сразу же забыла и про Ларку, и про ее многочисленных знакомых, навязавшихся на мою голову.

На скамейке прямо передо мной сидел Витька Совинский. Такой же, как всегда, похожий на плюшевого мишку. Только глаза грустные. Нет, не грустные, а взрослые, что ли. Как будто за последние несколько недель Витька постарел лет на пять. Он смотрел на меня и улыбался. Может, мне, а может, просто хорошему дню. Для человека, ни за что отсидевшего в тюрьме, хороший летний день – это тоже не мало.

Я подошла и села с ним рядом.

Сидеть молча было неловко, нужно было о чем-то говорить. И я решила сказать правду.

– Я очень рада тебя видеть.

– Я тебя тоже. А то меня чего-то бывшие подчиненные в последнее время старательно избегают. Как бывшего уголовника.

– Неужели кто-то еще не в курсе, что ты не уголовник?

– Все в курсе, – Витька грустно улыбнулся. – Это как в анекдоте: «То ли он украл, то ли у него украли, но была там какая-то нехорошая история».

– Тебя это сильно огорчает?

– Да мне все равно теперь. Даже самому удивительно. Тюрьма, что ли, меня так перевоспитала? По-другому стал смотреть на всю эту возню.

– А ты из «Люкса» насовсем ушел?

Витька решительно мотнул головой. Как-то даже чересчур решительно.

– Насовсем. Наши с «Люксом» отношения закончены. Даже вспоминать не хочу.

– Но «Люкс» – это ведь не только Барсуков, это еще и вы с Вовкой. На Вовку-то тебе обижаться, вроде, не за что.

– Обижаться не за что. Это точно. Но и «мы с Вовкой» – тоже, как оказалось, пустой звук. Ты пойми, ему же плевать на меня было. Я это совсем недавно понял. Ему фирма была важна. Ее благополучие. И я ему был нужен только потому, что фирме пользу приносил. Он же совсем не помнил, как мы в универе учились. Как за водкой ночью бегали через железнодорожные пути. Как в колхоз на картошку ездили. На нас с ним однажды местные напали вечером, и мы отбивались, как могли. Он об этом не хотел вспоминать. А я до сих пор помню, что он тогда меня не бросил. А потом ему на меня стало наплевать. Главное, чтобы в фирме дела шли. Когда Вадька меня из учредителей выжил, Вовка ведь не этим возмущался. А тем, что Барсуков фирму погубить может. А на меня им обоим плевать было. Использовали и выкинули, как будто и не было между нами ничего… А мне в последнее время кажется, что, и правда, ничего не было. Я теперь тоже ни о чем вспоминать не хочу.