человек мог находиться только внутри комнаты, а значит, за ширмой. Я чувствовала, что он там, серьезный и напряженный, готовый выйти из себя, стоит мне только шелохнуться.

Дениза оторвала меня от этих мыслей, протянув мне чашку чая и сев напротив. Несколько секунд мы обе молчали. Не прикасались к чаю. Мы держали чашки на коленях и искали, но не находили какой-нибудь предмет, на котором можно остановить взгляд. Пар, поднимавшийся над чашкой, грел мне подбородок, но руки, державшие чашку, оставались ледяными. Я наконец отпила немного чаю и стала рассказывать Денизе о делах в университете. Обещала принести ей конспекты лекций, которые она пропустила – по введению в философию Кьеркегора. Заговорила о «Философских крохах». Когда я умолкла, она задала мне вопрос, но не о Кьеркегоре:

– А что в клубе?

– В клубе? Там все хорошо. Мы по тебе скучаем.

Я прекрасно понимала, что она ждет другого ответа. Но она не произнесла вслух вопрос, который легко читался в ее горящем взгляде: «Приходил ли он снова, сидел ли опять за своим столиком, повернувшись лицом к стене?» Вот что хотела узнать Дениза, но не решалась спросить. Несколько мгновений я следила за происходившей в ней внутренней борьбой. Осмелится ли она задать свой вопрос? Хватит ли ей храбрости, при том что за ширмой – кто-то третий? В это мгновение его присутствие стало ощутимее, чем прежде, оно проникло сквозь японскую ширму и заполнило собой комнату. Дениза испугалась и пробормотала:

– Я тоже скучаю.

Через секунду-другую чашка выскользнула у нее из рук, упала и разбилась. У ее ног образовалась лужица чая. Она засмеялась: «Какая я растяпа!»

Я встала, подобрала осколки стекла, вытерла лужицу. На этот раз Дениза не стала возражать. Когда я была совсем рядом, у ее ног, мне показалось, что я услышала шепот: «Уходи». Я подняла глаза. Действительно ли она это сказала? Не могу поручиться: она смотрела в сторону спальни и как будто совершенно забыла о моем присутствии и о лужице чая на полу. Я поднялась на ноги. В этот момент мне бы набраться храбрости и заглянуть за ширму, в спальню, посмотреть, кто там прячется. Но нет. Я была слишком напугана. Сказала Денизе, что не хочу ее утомлять и сейчас уйду. Она словно бы вздохнула с облегчением, хотя сейчас, вспоминая тот момент, я сказала бы, что ее осунувшееся лицо выражало не облегчение, а отчаяние или призыв о помощи. Но я в этом не уверена.

– Надеюсь, скоро увидимся, – сказала я.

Услышав мой голос, она вздрогнула, словно от неожиданности. Я поцеловала ее и направилась к выходу, делая над собой усилие, чтобы не перейти на бег.

И все же, перед тем как открыть дверь, я обернулась и посмотрела на нее. Ее взгляд словно пытался что-то сообщить мне, но я была слишком напугана, чтобы понять или догадаться, что именно. Когда я спускалась по лестнице, мне показалось, что из квартиры опять доносятся те же затихающие голоса, отзвуки той же песни, которую я слышала перед тем, как войти. Я подумала, что я не в себе, и не стала оборачиваться.

* * *

Через два дня после того, как я навестила Денизу, состоялась моя встреча с Брижит Боллем. Я вернулась от нее с письмом и фотографией Элимана. А еще с жутковатым документом, о котором она мне рассказала. Помнишь? Это подборка материалов об обстоятельствах смерти литературных критиков, писавших о «Лабиринте бесчеловечности». Представляешь? Она твердо верила, что этих людей подтолкнул к самоубийству Элиман, и в доказательство даже составила их биографии. И озаглавила документ «Объективные данные: самоубийства или убийства?». Хочешь почитать? Одни справки написаны лапидарно, без разъяснений, почти телеграфным стилем. Другие – более подробно. А в некоторых сочетаются оба подхода. Не знаю почему. На, держи.

* * *

Леон Беркофф (1890 – апрель 1939). Сын эмигрантов из России еврейского происхождения. Изучал философию. Получить диплом не успел из-за Первой мировой войны (12-й кирасирский полк). В дальнейшем – журналист. В межвоенный период сотрудничал с различными парижскими журналами и газетами. Писал литературные обзоры, рецензии на книги по философии. Начиная с середины 1920-х оставляет литературу и философию и переключается на политику. Наследник дрейфусаров, ведет ожесточенную полемику с Моррасом и Бурже. Ярый обличитель антисемитизма во Франции. В 1927 году пишет ряд статей, которые в свете последующих событий можно толковать как предвидение (или предчувствие) Холокоста.

«Лабиринт бесчеловечности». Вначале Беркофф держится в стороне от разгорающихся дебатов. После моего интервью с Элленстейном и Терезой Жакоб включается в дискуссию. Выступает за справедливость и гневно осуждает преследование людей по расовому признаку. Сожалеет, что газеты слишком увлекаются занимательными фактами и подробностями биографии автора, не уделяя должного внимания тексту и его литературным качествам. Мое интервью находит тенденциозным и профессионально слабым. Заканчивает статью заявлением о поддержке Элимана. Призывает его активно защищаться.

С конца 1938 года Б. мучают тяжелые приступы мигрени. В начале 1939 года, после повторяющихся обмороков, ложится в больницу. Судя по всему, выздоравливает и возвращается к работе. 14 апреля 1939 года его девятилетний сын, зайдя к нему в кабинет, обнаруживает его мертвым. Во рту – пуля от револьвера. На столе – неоконченная рукопись (серьезный философский разбор и критика «Моей борьбы»). Никакой предсмертной записки.

Тристан Шерель. 2 мая 1939 года около половины первого ночи Тристан Шерель (р. Брест, 1898) покидает супружескую постель. Говорит, что ему нестерпимо хочется курить. Проходит час. Он не возвращается. Жена идет его искать. И находит в саду их маленького дома. Он медленно вращается вокруг собственной оси, повиснув на ветке высокой березы.

Официальные данные о Шереле. По характеру энергичный. Любил жизнь, любил море. Любил путешествовать. Увы, «Лабиринт бесчеловечности» не заменил ему путешествия и принес разочарование. В рецензии он обижается, что из книги мало узнал об Африке, которую представлял себе такой экзотической. Упрекал Элимана в увлечении пустым и вялым стилизаторством. В книге мало показаны пейзажи и жизнь Черного континента. На его вкус, автор недостаточно негр.

Тело кремировали. Прах развеян женой и детьми над одним из пляжей Финистера.

Огюст-Раймон Ламьель (11 июля 1872 – 20 декабря 1938). Ужасы окопов Первой мировой войны окончательно убедили Огюст-Раймона Ламьеля в безнадежной человеческой глупости. Однако это привело его не к философии отчаяния и пессимизма, а напротив, к идее необходимости беспощадной борьбы со всем, что воздвигает между людьми барьеры. Выпускник Эколь Нормаль, социалист, гуманист, после войны – непоколебимый пацифист, Ламьель приобрел известность главным образом благодаря своим антиколониалистским взглядам, которые горячо и страстно защищал на страницах «Юманите». Ламьель сотрудничал с газетой с момента ее основания его другом Жоресом.

Кажется маловероятным, чтобы Ламьель,