– И шел бы ты в Немецкую слободу, там бы свой у них был.

– Был и там! Боярин Тихон Никитич двух петухов со мной к одному немчину посылал. Живут чудесно! Водка какая у них важная – с перцем!.. Насчет закуски только в недостаче – немка всего две картофельки вынесла. Девки какие у них жирные, здоровые, рыла красные, словно бы как олифой смазаны.

– Патриарх-то батюшка разнедужился от его делов, видючи, какое поругание творится. Господи, вспомнишь, прежний-то, бывало, войдет – Бог земной. Бояр-то, бояр-то!.. Да все в золотах, как жар горят… А этот… Не глядели бы глаза! Ну, бывало ли когда на Москве, чтобы царевен, сестер родных, по монастырям рассылали?..

– А они не балуй!

– Кто?

– А царевны! Хоть бы Софья Алексеевна. Зачем она смуту заводила? Ее дело – сидеть, сложивши руки. А она мутить пошла! И в нашем быту, коли бабенка замутит…

– Много ты знаешь…

– Да как же не знать-то? Нет, царь справедлив! Много через нее кровищи-то по Москве потекло, много народу располосовали. Стрельцы служили с полным усердием, пока бабы не вмешивались…

– Полно, Илюша, пустяшные речи говорить, – заметил хозяин. – Хмельным делом ты это…

– Нет, не хмельным! Я пью, а разума своего не теряю. Я царя Петра Алексеевича во как почитаю! Царь справедливый! Ты еще посмотри, как он боярам пузо-то поспустил… Больно зажирели! Нам такого царя и надо, чтобы правду соблюдал.

– Сохрани Бог, и нас с тобой в застенок потащат, – окончил старый подьячий, поднимаясь с лавки. – Пустяшные твои речи, и больше ничего!

– Я и в застенке эти речи буду говорить, – горячился молодой подьячий.

– Полно, Илюша, – пытался остановить его хозяин, – такие страшные слова говорить, дело-то к ночи.

– От слова ничего не поделается! Ежели теперича сам царь объявился на этом месте…

У ворот бедной лачуги остановилось четверо саней. Послышался стук в калитку.

– Дема! – закричал хозяин. – Отвори калитку! Да спроси: кто? Должно, гулящие какие или ряженые.

– Ежели бы теперича сам царь объявился на этом самом месте, – продолжал, ударяя по столу кулаком, возбужденный хмелем подьячий.

– Дядюшка! – вбегая, впопыхах заговорил Дема. – Государевы певчие Христа славить приехали.

– Господи, вот напасть-то! – засуетился растерявшийся хозяин. – Что делать-то? Скажи, здесь живет подьячий, а дьяк дальше, наискосок от нас… Богатый, мол, там дьяк живет, посольский.

Через несколько секунд Дема вбежал со слезами на глазах.

– Дяденька, серчают. Велят отпирать, а не то царю хотят жалиться.

– Ну, так отпирай, делать, видно, нечего… Наказание божеское! Две гривны да пять алтын всего и денег-то… И угощать-то нечем.

– Ежели бы теперича сам царь объявился…

Через порог низенькой двери, нагибая голову, переступил сам государь. За ним боком протискивался тучный Федор Юрьевич Ромодановский, а следом – Никита Моисеевич Зотов и еще два боярина в венгерских кафтанах.

Собеседники оцепенели.

Князь повернулся к образу и запел: «Рождество Твое, Христе Боже наш…» Царь подхватил густым басом. Пропевши «Дева днесь…», Федор Юрьевич обратился лицом к предстоявшим и начал читать рацею:

Прочитавши, он низко поклонился подьячим.

– Как ты осмелился не пускать нас, государевых певчих, Христа славить? Знаешь указ? – обратился государь к хозяину.

Тот трясся всем телом.

– Ну, мы тебя для такого великого праздника прощаем. – И Петр обратился к молодому подьячему: Ты что бы сделал, если бы царь появился на этом месте?

– Я бы твоему пресветлому царскому величеству, – отвечал, не моргнув глазом, подьячий, – сказал всю правду, что бы ты меня не спросил. Они говорят: в застенке страшно. А я говорю: с правдой нигде не страшно.

Петр долго и пристально смотрел ему в глаза.

– Ты пьешь?

– Пью.

– Много?

– По расчислению: по праздникам даже довольно достаточно.

– А где служишь?

– В Разрядном приказе.

– А любишь ты своего государя? – продолжал спрашивать Петр.

– Люблю, и всеми твоими порядками доволен. И сейчас здесь все твои порядки одобрял.

Царь положил руки ему на плечи и, еще раз пристально посмотрев в глаза, сказал:

– Ну, ладно! Вот его величество князь Кесарь тебя поверстает, а за любовь твою ко мне мы с тобой сочтемся. Мне нужны люди, которые бы меня любили… А тебе, – обернулся царь к хозяину, – пожалуй нечего платить за славление-то? Ну, мы тебе сами заплатим. На, возьми! – и дал ему пять рублей. Потом обратился к Деме: – А тебе не следовало бы давать – у калитки нас проморозил. Ну, уж так и быть, вот тебе на сосульки! – И дал мальчику рубль. – А подрастешь – приходи ко мне, я тебя в люди выведу. Ну, Бог с вами, прощайте. А где дьяк-то живет?

– Наискосок от нас, за переулком, – пробормотал растерявшийся хозяин.

– Ты говоришь, богатый? – спросил он Дему.

– Страсть какой богатый, – наивно отвечал мальчик. – В самый сочельник гусей к нему таскали-таскали, почитай, со всей Москвы.

– Ну, вот мы к нему и тронемся, – окончил государь, выходя в сени.

Подьячие выскочили за ворота и усадили его в сани.

– Батюшки, насилу раздышался, – входя в комнату, заговорил хозяин. – Господи, да что же это такое! Ежели бы и во сне приснилось…

– Верь Богу, – перебил его старый подьячий, – верь Богу, гортань моя кровью запеклась от страху!

– А мне ничего! – весело подхватил молодой подьячий. – Вот еще на донышке осталось маленько, вот я сейчас и выпью за здоровье великого государя Петра Алексеевича, за его пресветлое царское величество.

И. Г.

31 декабря 1699 года златоглавая, первопрестольная, святая Москва матушка, сердце России, представляла собой потревоженный муравейник. На всех ее семи холмах небывалое для этого дня оживление. Всегда 31 декабря проходило тихо. А нынче!..

Дело разъяснялось тем, что царь Петр Алексеевич повелел праздновать Новый год не 1 сентября, как доселе велось, а 1 января. Повелел строго-настрого.

Год тому назад, когда царь из заграницы вернулся, то приказал всем бороды стричь и одеваться по-немецки – в кургузые кафтаны. Бояре ахнули: чего надумал государь! И все на небо поглядывали: не появятся ли там знамения, какие должны явиться перед кончиною мира. Затмений, однако, там не появилось. Но когда наступило 1 сентября 1699 года и стали праздновать Новый год, тут и началась царская потеха…