Вышел государь к народу с царицей Евдокией Федоровной и малолетним царевичем Алексеем, а с ними – шут. Дурак ломается да ножницами пощелкивает. К кому не подойдет из придворных – бороду, глядь, и отхватил.

Взмолились бояре:

– Помилуй, государь! Как же так, ни за что ни про что бороду рвать? Она ведь не покупная, а с Божьего соизволения.

А царь только смеется:

– Стриги бороды, шут.

Шуту любо: всем насолил, да вдобавок еще упрямым пощечин надавал.

– Для царя батюшки, бояре, – похваляется, – стараюсь. Уж не взыщите!

Ясное дело, – что с шута взыщешь, когда за его спиной стоит сам царь!

Так тогда только бороды стригли, но чтобы Новый год переносить с сентября на январь, об этом речи не было. И вдруг теперь!..

Бояре ворчат, закипело боярское ретивое…

– Ишь чего надумал государь! Не прошла ему даром жизнь в немецких землях. Сам совратился и нас всех хочет в басурман обратить. Не так жили при Тишайшем, родителе Петра Алексеевича. Старины держались, отчих заветов – и все ладнехонько было. А нынче, накось, по-немецкому Русь изворачиваем. Прогневался на нас Господь, прогневался и отвратил лицо Свое…

Не по себе и боярину Спешневу. С раннего утра и до сумерек почти без отдыха шагал Никита Тимофеевич из угла в угол по своей боярской комнате. Дума запала в сердце боярина, тоска гложет его.

«Ну, как государь пойдет все дальше и дальше с заморскими примерами? Повелел кургузые кафтаны носить, потом – бороды стричь, теперь – праздник переносить… Эдак невесть до чего можно дожить: в посты заставлять скоромное есть, дочерей из терема выселить… Не ладно, ой как не ладно!»

Когда свечерело, вышел Никита Тимофеевич из хором. Только сошел с крыльца, а навстречу ему боярыня Марфа Игнатьевна Густомыслова. Идет, словно лебедь переваливается.

– Здравствуешь, боярыня!

– Здравствуй и ты, боярин Никита Тимофеевич. Что это, батюшка, на Москве-то у вас делается? Дым коромыслом. Я, вдовая, из деревеньки воротилась и диву даюсь. Словно бы Москва – золотые маковки, а на Москву не похожа.

Боярин слушал вдовую боярыню, и лоб его складывался частыми-частыми морщинами, седые брови нахмурились, а рот искривился в усмешку. Понимал Спешнев, о чем завела речь боярыня, но сделал вид, будто невдомек ему.

– О чем ты, боярыня? – промолвил Никита Тимофеевич простовато.

Густомыслова руками всплеснула.

Объявление указа Петра Великого о праздновании Нового года 1 января

– Да что ты, отец мой! Аль только что из колыбели? На Москве Бог знает что, а он, словно слепень. Я шла сейчас по улицам, так на каждом нарочитом[22] доме – сосновые либо можжевеловые украшения. А гостиный двор – весь в зелени. Э?.. Да и твои хоромы изукрашены!

– Вот ты про что, – протянул Спешнев и зло засмеялся. – Ну, матушка боярыня, ныне у нас все вверх дном. Жили по старине, как деды и отцы наши, а теперь иначе…

Марфа Игнатьевна разинула рот, изумляясь. А боярин Никита Тимофеевич продолжал:

– Ты, чай, в деревеньке и Новый год отпраздновала, боярыня?

– Как не отпраздновать! Первого сентября справила.

– Ха, ха! А мы его нынче встречаем!

Боярыня даже присела от неожиданности и замахала руками.

– Что ты, что ты, боярин!

– Хочешь – верь, хочешь – не верь. А я и побожиться могу. Что, боярыня, изрядно?

– Свят, свят, свят! – закрестилась Густомыслова. – Наше место свято!

– Нет, Марфа Игнатьевна, – ехидно улыбнулся Спешнев, – не отчураешься! Тут ни крест, ни пест не помогут, потому что последние времена настали. Истинно говорю, антихрист нарождается.

– Ах, батюшки! – взвыла боярыня.

– Первого-то сентября по всей Москве ходили дозорщики. К каждому дому подходили, в щелки ставень заглядывали. Где увидят свет, кричат: «Тушить огни!»

– И тушили?

– А то нет? Ведь по царскому приказу…

– Да зачем же они?.. О, Господи!

– Дозорщики-то? А затем боярыня, что государь надумал считать новый год с первого января.

– С нами крестная сила!

– Да!.. 15 декабря барабан забил…

– Ну?

– Собрался народ на Красную площадь. Дьяк и читает: повелел, мол, пресветлейший и державнейший великий государь царь и великий князь Петр Алексеевич, всея Великия и Малыя, и Белыя России самодержец впредь лета счислять в приказах и во всех делах и крепостях писать не с 1 сентября, а с 1 января.

– Надумал государь, – покачала головой боярыня. – А для чего, не ведаешь, боярин?

– А для того, видишь ли, что не только во многих европейских христианских странах, но и в народах славянских, которые с восточной нашей церковью во всем согласны, и все греки, от которых принята наша вера православная, лета исчисляют от Рождества Христова спустя восемь дней, то есть 1 января, а не от создания мира.

– Вот что! Что ж, боярин, может, так оно и лучше, – уже мягко проговорила Густомыслова.

Боярин Спешнев посмотрел на нее с сожалением и усмехнулся.

– И в указе сказано, – продолжал он, – доброе это, мол, и полезное дело… Да что ж, в старину народ глупее, что ли, был? Наши предки, боярыня, тоже лаптем щей не хлебали и на плечах головы носили.

– Мало ли что, Никита Тимофеевич!

– Тьфу!

Боярин осердился и, сухо простившись с Густомысловой и проворчав: «Короток бабий ум», пошел по улице. «Ишь ты, – зло думал он, – все учинили зеленые украшения. Вон боярин Шереметев целый лес елок насадил царю в угоду. У его соседа все ворота в сосновом уборе…»

По дороге попался торговый человек. Заметив, что Никита Тимофеевич зазевался на изукрашенные боярские дома, не утерпел и слово ввернул:

– Пристойно украсили!

Спешнев ничего не сказал в ответ и, вздохнув, побрел к Красной площади. Там уже стояли пушки.

– Палить начнут в полночь. И нам тоже приказано, – с сердцем промолвил Спешнев. – Ну, да я токмо из мелкого ружья учиню три выстрела, не стану из пушечек палить.

* * *

Ровно в полночь началась потеха. Народ бежал к Красной площади, где уже собрались царь и его любимцы.

Вот раздался выстрел. Толпа ахнула. Взвилась ракета.

– Гляди, гляди, ракета!

– Кто выпустил?

– Сам царь!

И дружное народное «ура!» сотрясло воздух. Загремели пушки.