— Банк ложанулся со своим иском, а мы выиграли, — отрезал Тихомиров. — И Марат, земля ему пухом, лепту какую-никакую в это дело внес. А его прикончили. И тех двух тоже прикончили — Фанькиного ухажера и его шефа. А до этого на тебя напали, едва не убили.

Балмашов смотрел на него сквозь бокал с вином.

— Этот мент, ну майор-то, сегодня в коридоре подходит ко мне и говорит: будьте осторожны. — Тихомиров неуловимо передразнил интонацию Колосова. — Я ему: это почему же, с какой стати? А он: неужели не поняли до сих пор, насколько это все серьезно?

— Так и сказал?

— Ага, — Тихомиров кивнул. — По-моему, Андрюша, они знают больше, чем говорят. Точнее, нам… то есть тебе, ни хрена не говорят правды. Темнят что-то. Вообще что происходит? Они все про какие-то цветы спрашивают. Искусственные цветы. При чем тут цветы? Ну, покупали покойные у нас цветы. Так у нас вся Москва их покупает. Дума, министерства, залы заседаний кто цветами декорирует, не ты, что ли? Да, кстати, а то забуду — как там думский контракт?

— Подписали, потом договор посмотри и нашему юристу позвони.

— Позвоню, гляну. А может, правда, и мне с дочурой и пацанами на юга махнуть на недельку? Куда-нибудь, куда визу сразу дают. На океан. В Гоа, что ли? Или там сезон дождей?

— Поедем в Париж.

— Малы мои еще для Парижа. Пусть маленько подрастут — свожу, башню им покажу Эйфелеву, Диснейленд, замок твоего тестя…

— Тесть мой там не хозяин, он только служит.

— Все равно. В таком месте живет, как в сказке, паразит забугорный.

— Я заметил, ты замок Шенонсо часто что-то вспоминаешь, Сережа, — усмехнулся Балмашов.

— Пожалуй, да, часто. А помнишь, как мы приехали туда в первый-то раз? Дождь еще шел, — Тихомиров вздохнул. — Аллея длинная, стволы мхом поросли, дерн зеленый, под ногами листва шуршит. И омела… ты еще мне ее показал, а я не видел до этого никогда. Нигде не было мне так хорошо и покойно, как там. Вот что значит — века, история, стиль, порода. Кедр там какой ливанский и сады, господи боже, какие же там сады… Я еще подумал: если бы ты здесь у нас мог когда-нибудь создать что-то подобное…

— Сентиментальный ты стал, старик.

— Я просто вспоминаю, как там было хорошо, — тихо сказал Тихомиров. — И все еще были живы, целы. И жили без страха…

— Без упрека, — Балмашов подлил себе вина.

— Подрастут мои — дочка, пацаны, — отвезу их туда. Сниму где-нибудь поблизости от замка дом, виллу и… пусть побегают там в садах, проникнутся. Знаешь, сердце что-то у меня о них болит. Тревожусь сильно. Что будет дальше, как будут расти, какими вырастут? Все так нестабильно, так зыбко сейчас. Чуть зевнешь, рот раскроешь — разорят, разденут, голым в Африку пустят. Как детей обезопасить, как их обеспечить? Все ради них сделаю, понимаешь? Все. Сдохну, наизнанку вывернусь — только б им хорошо было, спокойно, так же, как мне там тогда в замке. Чтобы им, моим детям, потомству моему было хорошо здесь, понимаешь? Здесь. Потому что тот замок — Шенонсо, — он не для них, он уже занят. Оккупирован плотно. Им — детям моим — там места нет. Надо что-то другое строить для них. Строить здесь, дома.

— Ты построишь, ты все для них сделаешь. Ты хороший отец. Никогда не ожидал, что ты будешь таким отцом. Таким фанатом семейным.

— Фанатом? Ну да, я сам порой себе не верю. Ведь такой раздолбай был, ну придурок полный, безмозглый, — Тихомиров хмыкнул. — А гуляли-то как, а? Нет, ты вспомни. Эх, мама моя, как же мы гуляли в молодости… А потом меня с третьего курса пи-и-инком… Что ж, сам виноват был, поделом. А кооператив-то я как потом по удобрениям организовывал? Умора — вспомнишь, до чего же мы были лохи… придурки… идеалисты хреновы…

— Ты никогда лохом не был, — сказал Балмашов. — Я давно хотел тебе сказать: все, чего мы добились, что построили, что отстояли, это все благодаря тебе.

— Да при чем тут я, это все твой талант…

— Мой талант без твоей деловой хватки ни гроша не стоит, — ответил Балмашов. — И я всегда это знал. Ты мой единственный друг, Сережа, и я хочу, чтоб ты знал…

— Да ладно, чего там, — Тихомиров хмыкнул.

— Так хочется, чтобы у тебя, у твоих ребят все было хорошо. Чтобы никогда это вас не коснулось, обошло стороной. — Балмашов каким-то странным, скованным жестом, словно через силу, поднес руку к горлу. — То, что я тогда испытал… страх… ужас смерти…

— Я умирать пока что не собираюсь. Мне детей на ноги поднять надо, обеспечить. Так что погожу по максимуму.

— Грех в таких делах зарекаться. И шутить на эту тему не надо. Лучше подержись вон за деревяшку.

Тихомиров с усмешкой положил обе ладони на дубовый стол. Подержался.

— Когда думаешь билеты заказывать в Париж? — после паузы спросил он.

— На днях. — Тон Балмашова был уже иным, прежним. — Вот только дела доделаю. И выполню пару обещаний.

Прошло два дня. И ничего не случилось. За Балмашовым постоянно и всюду следовала «наружка». А в экспертном управлении были готовы результаты экспертизы ДНК. Образцы крови, изъятые в багажнике угнанной милицейской «Волги», соответствовали крови Марата Голикова.

Кате это заключение принес Колосов. Показал и рапорты наружного наблюдения, в которых были по минутам расписаны сутки. Балмашов вел себя как обычно: утром уезжал в Старогрязново и работал в оранжерее до пяти вечера, заканчивая «живую зеленую стену». Среди охраны виллы Гурнова в Старогрязнове имелись доверенные лица, через которых и поступала информация. Наблюдать за Балмашовым на территории виллы как-то иначе было невозможно. В оранжерее он общался только со своими помощниками-китайцами, причем разговаривал с ними по-французски. И это отчего-то теперь страшно бесило и раздражало Колосова.

В один из вечеров Балмашов приехал домой, забрал жену и повез ее в Москву в знаменитый ресторан «Пушкин» на Тверской. Колосов потом несколько раз просматривал видеозапись наблюдения. Его снова поразило — какую странную пару составляли супруги. Болезнь Флоранс особенно ярко бросалась в глаза на людях: жесты, взгляд, мимика — все говорило о том, что эта женщина психически нездорова. Но Балмашов словно не замечал того впечатления, которое она производит на окружающих. А скорее всего, ему просто было на это наплевать. Однако к жене он был предельно внимателен и заботлив. Терпеливо переводил меню, терпеливо отвечал, терпеливо возражал, если Флоранс начинала на чем-то настаивать. Одета она была очень дорого, модно, вычурно. И это опять же составляло разительный контраст с ее лицом, на котором болезнь поставила свою печать.

Ночью у дома Балмашова скрытно несла дежурство группа захвата. Ужин в «Пушкине» — такой претенциозный, демонстративный — заставил Колосова быть начеку. Уж слишком это смахивало на какой-то жертвенный пир. Только вот кого готовились принести в жертву? Но опять ничего не произошло. Короткая июньская ночь миновала, и все потекло по-прежнему.