не могла представить себе, что в один прекрасный день буду сидеть с Лукасом Маккарти и рассказывать ему это. Мы с Фэй беседовали о двух мужчинах, которых я знала, и один из них сейчас сидит передо мной.

Лукас подается вперед:

– Ты не возражаешь, если я спрошу, кого ты потеряла?

– Папу.

– И ты пошла к психоаналитику из-за этого?

До сих пор я рассказывала только отредактированный вариант этой истории. Но сейчас я знаю, что Лукас будет первым и единственным человеком, кроме Фэй, который услышит полную версию.

«Лагавулин» притупляет эмоции, и все же мне приходится сделать над собой усилие.

– Я была очень близка с папой… – Я роняю фразы, делая долгие паузы между ними.

– Знаешь, тебе не обязательно рассказывать об этом, – говорит Лукас.

– Нет-нет, мне хочется рассказать. Я приехала повидать своих, пробыв в университете месяц. Знаешь, огромная сумка с грязным бельем, и ты чувствуешь себя персонажем, который проделал какое-то эпическое путешествие и навсегда изменился за время своих скитаний.

Лукас тихо смеется:

– Да! Думаешь, что ты Фродо.

– Я сообщила маме, что приеду домой на выходные, а папе не сказали. Мои родители не общались. Если бы папа знал, он бы примчался, угостил чаем в кафе, купил бутылку вина. Я прибыла домой, утомленная путешествием из далекого Ньюкасла, ожидая фанфар, а дома никого не было. Но все было о’кей. Я бросила грязное белье в стиральную машину и сделала себе пятислойный сэндвич. Пришлось забраться на табуретку, чтобы откусить от него.

Лукас улыбается, и мне кажется, что в этой улыбке подлинная нежность ко мне.

– Потом, поскольку я была первокурсницей с вечным недосыпом, я засыпаю. Когда я проснулась, то услышала голос папы. Я тихонько крадусь вниз по лестнице, собираясь закричать: «СЮРПРИЗ, это я!» – и вдруг понимаю, что он говорит не с кем-то из домашних. Он беседует по телефону в холле.

Время не притупило боль от потрясения. Даже теперь, двенадцать лет спустя, я почти в таком же шоке, как когда это случилось. А еще у меня такое чувство, будто я предаю папу, рассказывая это. Только сейчас я понимаю, почему никому об этом не рассказывала: чтобы защитить его.

– И… он говорит разные вещи. Очевидно, женщине. Такие вещи, которые никогда, никогда бы не хотелось услышать от своего отца. Что именно он собирается с ней делать. Что бы ему хотелось, чтобы она делала с ним. О боже, Лукас, настоящая порнография! Мне удалось заблокировать в памяти многое из этой беседы. Там фигурировало слово, начинающееся на букву «п».

– О нет! – Лукас прикладывает руку ко лбу. – Это… это так грубо.

– Да. Но я спустилась до середины лестницы, поэтому не могу уйти так, чтобы он меня не услышал или не увидел. И я принимаю тот факт, что теперь знаю о его любовной связи.

Я делаю глубокий вдох.

– Он вешает трубку и видит меня. И напускается на меня за то, что я подслушивала. Таким образом он как бы защищается, понимая, что я все слышала. Я напугана и тоже напускаюсь на него. Говорю, как это ужасно по отношению к маме, ко мне, к моей сестре. Какой он ужасный отец и муж.

Дыши глубже, Джорджина, говорю я себе, как сказала бы Фэй.

– Он стоял и слушал все это. Он ничего не мог поделать. Я избегала его всю оставшуюся часть выходных и вернулась в Ньюкасл, разбитая вдребезги.

Еще один глубокий вдох.

– Он звонит мне на следующий день и предлагает, что приедет на машине в Ньюкасл повидаться со мной. Я говорю: «Отвяжись».

Как раз в ту минуту, когда мне казалось, что я благополучно прошла через это испытание, я сломалась. Я совершенно расклеиваюсь на слове «отвяжись». Опускаю лицо в ладони, плечи трясутся, я начинаю плакать. Воспоминание почти все время хранилось в надежно запертой шкатулке, и я пыталась потерять ключ. Иногда я открываю ее, и тогда мне кажется, что содержимое шкатулки может меня поглотить.

Несколько минут спустя я чувствую, что Лукас опустился передо мной на корточки. Он обнимает меня, и я поворачиваюсь и рыдаю у него на плече. От ткани исходит приятный запах Лукаса. Он крупнее и шире того мальчика, с которым я обнималась в парке. Мне хочется затеряться в этих объятиях, и не только из-за того, кем он был для меня. Как хорошо, когда есть кому тебя обнять! Это облегчает постоянную боль в груди.

– Прости, – произношу я голосом, который на три октавы выше обычного, потому что я рыдаю. – Прости, ты говорил о своей жене, а я так некстати расклеилась.

– Эй, все в порядке. Тебе нужно поплакать. – Лукас гладит меня по спине. Кит начинает тихонько подвывать, и мы смеемся. Лукас достает бумажные носовые платки и протягивает мне. Хотя мне не хотелось плакать при Лукасе, теперь я чувствую себя лучше.

Он снова садится в кресло. Я комкаю бумажный платок.

– И он… – я делаю глубокий вдох. – Он умер через несколько недель. Очень сильный сердечный приступ. Мы так никогда и не помирились. Последний раз мы с ним говорили, когда я сказала «отвяжись».

– О нет, – выдыхает Лукас.

– Я никогда не говорила маме и сестре о нашей ссоре. Как я могла? Мы похоронили папу на двадцать пять лет раньше, чем ожидали. И что же я скажу: о, между прочим, он завел интрижку, не знаю, с кем, удачи вам в поиске информации? – Я пожимаю плечами. – И папы уже не было в живых, чтобы защитить себя. Так что я понимаю, почему ты не мог сказать всем, что вы с Нив расстались и она тебя разочаровала. Я не могла рассказать всем, что хотя я была для папы зеницей ока, а он для меня, последнее мое воспоминание о том, как мы были на ножах и я бросила трубку, когда он позвонил.

Слезы текут у меня по лицу, и я вытираю их рукавом.

Лукас потупился и смахнул слезу.

– А еще были последствия этой травмы, – продолжаю я, прикладываясь к стакану с виски. – На экзаменах в конце первого курса у меня случилась паническая атака, и я так больше не вернулась в университет. На самом деле это папа хотел, чтобы я получила степень. Даже теперь меня передергивает, когда я вижу фотографии ребят в академических шапочках и мантиях, а по обе стороны от них – мама и папа. Я была так уверена, что у меня это будет. И снова ошиблась.

– Это ужасно. Мне так жаль.

Мы сидим и