был долгим. Эволюция анонимных обществ была частью огромного проекта перенастройки, охватывающей весь мозг, от коры больших полушарий до ствола мозга. Большая часть необходимых нейронных сетей выросла из того, что, вероятно, первоначально представляло собой простое взаимодействие «стимул-реакция», и превратилась в маркеры и группы, которые их разделяют. С тех пор наш переделанный мозг стал ассоциировать наши представления об отдельных личностях и обществах с непокорным миром эмоций и смыслов, которые управляют нашим поведением каждую минуту на протяжении лет. Взаимосвязь между этими типами поведения, на которую эволюционисты в основном не обращают внимания, разоблачает такая научная дисциплина, как психология.

Часть V

Функционирование (или нет) в обществах

12

Чувствуя других

Проведите некоторое время среди охотников-собирателей, и вы поймете, что представление о сне в течение всей ночи – это изобретение современности. Во время своей поездки в Намибию, когда ночное небо прорезала точеная полоса Млечного Пути, я слушал, как бушмены беседуют: их сложная, как голоса птиц, речь полна щелчков, резких звенящих звуков и щебета. Их хижины были едва видны в мерцании семейных костров, когда они с удовольствием делились как традиционными историями, так и событиями дня, сопровождая свой рассказ элементами драматического представления. При свете дня центральной темой их разговоров становились повседневные дела. Ночь была временем историй, которые передают общую картину надлежащей социальной жизни и упрочивают связи людей с более крупным обществом[439].

Годы спустя их оживленные повествования ясно всплыли в моей памяти, когда я стоял позади Ури Хассона, профессора психологии и нейрофизиологии Принстонского университета, который сгорбился перед монитором компьютера, рассматривая ряд снимков головного мозга. Хассон наблюдал за мозговой активностью людей, просматривающих фильм. Фрагменты, демонстрировавшиеся участникам эксперимента, можно было интерпретировать по-разному: некоторые зрители могли подозревать, что по сюжету фильма муж неверен, а другие могли решить, что лжет жена. Когда Хассон посмотрел на результаты сканирования мозга зрителей, он обнаружил, что и снимки различались соответствующим образом. Но если участники эксперимента говорили друг с другом во время просмотра видео, активность коры их головного мозга синхронизировалась: когда люди начинали следить за сюжетом, разделяя единую точку зрения, у них становились активными одни и те же области мозга. Хассон называет это сопряжение «разум—разум» «механизмом для создания и совместного использования социального мира»[440]. Удовольствие, которое выражали бушмены той звездной ночью, по-видимому, было результатом такого объединения разума.

Я предположил, что каждое общество представляет собой общность, которая должна быть социальным конструктом в воображении принадлежащих к ней людей. Это применимо и к элементам функционирования общества тоже. Люди превращают все, что они делают, в своего рода историю и интерпретируют свою жизнь в свете того, что она рассказывает. Затем, в результате постоянного взаимодействия людей, эта история превращается в охватывающее все общество повествование, в котором каждый играет свою роль. С момента рождения мы включаемся в систему ожиданий, которые представляет это большое повествование, с его правилами и надеждами, касающимися работы, денег, брака и т. д., и т. д. Все повествование наполняет жизнью наиболее любимые социальные маркеры общества и придает форму и смысл миру за счет создания единой основы для действий людей. Передаваемое в ходе истории и слегка видоизменяемое каждым следующим поколением, повествование влияет на наше восприятие собственного общества и на проводимую нами линию разграничения, отделяющую нас от чужаков[441]. Установление такой границы определяется не столько спецификой управления нами, сколько психологией, которая лежит в основе этого повествования, и тем, как она влияет на наше отождествление себя с другими. Формирование идентичности людей и наша реакция на эту идентичность управляют нашей жизнью, и ученые пытаются понять, каким образом.

До сих пор в этой книге мы исследовали происхождение и эволюцию обществ поэтапно. Мы начали с животного мира, рассмотрев, как различные виды создают сообщества и что они получают в результате своей принадлежности к ним. Затем мы изучили многообразие первых обществ, существовавших у нашего вида, и выяснили, что у охотников-собирателей были строго обособленные общества, отделенные друг от друга за счет маркеров идентичности, которые существуют в качестве организующего принципа обществ с момента рождения человечества. Для того чтобы выяснить, откуда могли появиться эти сигналы идентичности, мы исследовали далекое прошлое и увидели, что маркеры, вероятно, начали свое существование в качестве простых паролей. Но история становится куда более сложной, чем простое распознавание идентичности других людей. Как я расскажу в этом разделе, человеческие взаимоотношения с маркерами и группами, их устанавливающими, развивались наряду с богатыми психологическими механизмами, лежащими в их основе[442].

Умереть за флаг

«Люди следуют за флагом, как импринтированные в ходе эксперимента гусята – за мячом», – говорил Иренеус Эйбл-Эйбесфельдт, пионер в области исследований человеческого поведения через призму поведения животных[443]. Данные свидетельствуют, что усвоение маркеров и их использование для классификации людей, мест и вещей является инстинктивным – организованным в преддверии опыта.

Несмотря на то что вдохновляющие истории, которыми мы делимся, например о поднятии американского флага над островом Иводзима, добавляют маркерам значимости и важности, знание таких смыслов не является для нас обязательным, чтобы нас приводило в волнение все, что действует как могущественный маркер. Подобный сигнал также не обязательно должен быть связан с человеком для того, чтобы вызвать пылкую реакцию: как в присутствии сигнала (волнующий гимн), так и в его отсутствие (представьте себе город, где бы американцы застрелили белоголового орлана) задействована лимбическая система, эмоциональный центр мозга. Когда обнаруживается мощный маркер, эти нейронные сети могут выстрелить, подобно тому как вспыхивает огненный шторм: акт насилия вселяет еще больший ужас, если он также связан с уничтожением национального монумента[444].

При наличии подходящего наблюдателя и соответствующего контекста достаточно даже простейшего объекта или слова, чтобы вызвать сильную эмоциональную реакцию. Например, представьте равносторонний крест, у которого концы загнуты под прямым углом. У человека, пережившего Холокост, этот явно банальный орнамент может вызвать обморок. Но для того, чтобы свастика вызвала ужас, не нужно задумываться о ее символическом значении. Когда реакция страдания определена за счет выработки своего рода условного рефлекса, отставить ее в сторону возможно не больше, чем подавить рвотный рефлекс на чужеземные национальные блюда: хотя бы на миг представьте себе когда-то популярный на Корсике сыр, шевелящийся из-за кишащих в нем личинок.

Люди действительно любят флаг. Сегодня, по словам историка Арнальдо Тести, даже «тихие датчане сходят с ума из-за своего государственного флага. На самом деле, – продолжает он, – в демократических светских республиках флаг приобретает еще большее, пожалуй,