Венди Банстон работает с младенцами из семей, где применялось домашнее насилие. Эта исследовательница с ярко выраженным австралийским акцентом отличается очень трезвым взглядом на вещи. Она уже двадцать пять лет проповедует научно доказанную истину: малыши тонко чувствуют жестокую среду. Банстон утверждает, что они не могут не обращать на это внимание. Маленькие дети в сенсорном смысле, как губки, – впитывают все, что происходит вокруг, так как постоянно учатся адаптации и искусству выживания. В доме, где есть агрессия, все воспринимают абьюзера однозначно – как источник угрозы и опасности. Но для малыша опасность может представлять и тот, в ком он остро нуждается. Если, скажем, мать, находится в постоянном страхе или регулярно не приходит на его зов, маленький человек понимает, что она не в состоянии его защитить. Банстон организует групповые занятия для мам с младенцами, и там ей довелось замечать, как дети начинают искать замену матери, не проявляющей достаточно заботы. Они чувствуют, что другой человек более расположен к ним и в этом смысле более надежен. Представьте, что вы не можете ходить и говорить (и даже ползать), и при этом осознаете, что тот человек, от которого зависит ваше выживание, не придет к вам на помощь. В таких страшных условиях растет еще не владеющий речью малыш в семье, где есть домашнее насилие.

Когда младенцу регулярно не хватает чувства безопасности и эмоционального контакта с близкими, он переходит к другому режиму существования – повышенной тревожности, обеспечивающей выживание. Мозг затопляют химические реакции, призванные помочь справиться со страхом. Если все это длится долго, со временем в сознании юного существа образуются стойкие связи, помогающие адекватно реагировать на постоянный хаос окружающей среды. Венди Банстон и Робин Скетчли пишут, что захваченный страхом мозг новорожденного «ограничен в построении новых связей и выбирает прежде всего те, которые обеспечивают выживание». [18] Человек учится жить так, будто постоянно находится под прицелом. Мозг реагирует на малейшие намеки на опасность. Это примитивный тип функционирования, направленный исключительно на самозащиту. Миндалевидное тело откликается на стимулы раньше, чем включатся аналитические отделы серого вещества. Реакция последует в любом случае, вне зависимости от того, является ли угроза реальной или лишь кажущейся[98]. Напуганные малыши физически неспособны спрятаться – этот навык появляется у детей постарше, растущих среди агрессии. В этой области они достигают удивительного мастерства! А у малыша нет иного выбора, кроме как спрятаться «внутри» – то есть уйти в себя, замкнуться.

Эмма Гиршик, терпевшая абьюз во время беременности и первые годы жизни ребенка, очень емко описывает это состояние: «У меня нет ни одной фотографии улыбающейся дочки в первый год ее жизни. Мне казалось, что у меня очень замкнутый, лишенный эмоций, тихий и вечно испуганный ребенок. Глаза ее всегда были широко распахнуты, она никогда не смеялась. Плакала тоже редко, но и не пыталась играть и общаться со мной, не хихикала, лицо ее никогда не выражало счастья или радости». Вскоре после того как Эмма ушла от партнера-тирана, она вдруг поняла, что такое поведение дочери нельзя было считать нормальным. «Я осознала, что рядом со мной – озорная, веселая, энергичная и шумная проказница. Она всегда чем-то интересуется, любит танцевать, петь и хохотать. Теперь она всегда просыпается с улыбкой». [19]

Социальный работник Робин Лэм, которая более тридцати лет трудится в подразделении по защите детей при больнице Уэстмид в Сиднее, говорит, что родители часто неправильно интерпретируют поведение своих детей. Лэм утверждает: самую большую тревогу у нее вызывают случаи, когда ребенка характеризуют как «очень хорошего» – он всегда ведет себя тихо и никогда не плачет, даже когда родные выходят из комнаты. «Нормальный малыш так себя не ведет. Он кричит, зовет близких, требует внимания. Младенцам не нравится оставаться в одиночестве, – рассказывала Робин, пока водила меня по отделению. – Но дети, живущие в жестокой среде, – другие. Они усвоили правило: “Если буду кричать, никто все равно не отреагирует. А если и отреагирует, то с помощью насилия”».

Дети пытаются защитить себя от опасностей, с которыми сталкиваются в доме, где царит жестокость. Они, как заправские детективы, учатся мастерски распутывать поведенческие задачки, задаваемые взрослыми. «У ребенка, растущего в атмосфере абьюза, развиваются необычные способности. Он умеет отслеживать сигналы, предупреждающие о надвигающейся атаке со стороны взрослого, и очень чутко улавливает смену внутреннего настроя абьюзера, – пишет Джудит Херман. – По переменам выражения его лица, интонации, языку тела дети понимают, что надвигается волна гнева или досады, растет сексуальное возбуждение, сказывается интоксикация [от наркотика или алкоголя]». [20]

Финли[99] было лет девять, когда он научился «играть в эти игры» (по словам его матери, опыт у него, как у сорокалетнего). Мальчик привык уживаться со склонным к насилию отцом. Родители развелись около года назад. Финли говорит, что научился читать смену настроений по лицу отца и усвоил «стоящий за этим алгоритм». «Иногда он вдруг замолкал, будто мертвая тишина повисала вокруг, – буднично рассказывает мой маленький собеседник. – А после этого будто с цепи срывался». Финли полагался на знание подмеченных алгоритмов, потому исполнять навязываемые отцом правила было невозможно – слишком мелочными и непоследовательными они были. Никто не предупреждал заранее о смене условий игры. «Он действовал спонтанно и хаотично, мог разозлиться просто от того, что испортилась погода… Новое правило работало секунд десять, и тут же вводилось другое, и относительно него оказывалось, что все, что ты делаешь сейчас, неверно. Так что основания для наказания находились всегда». От скуки отец выдумывал все новые способы притеснения собственных детей. Однажды он швырнул тарелку в лицо младшему брату Финли. Малыша увезла «Скорая». У отца была любимая угроза: он пугал Финли тем, что отвезет его к врачу и тот ему вставит раскаленные трубки в нос. Однажды без всяких объяснений домашний тиран вдруг перестал разговаривать со всеми членами семьи и игнорировал жену и детей целых два года. Однако само его молчаливое присутствие в доме наводило на всех ужас. Со временем у Финли развилось обостренное чутье: он мог почувствовать, что отец скоро приедет домой. Это ощущение приходило до того, как мальчик слышал шаги у входной двери.

Мишель[100] сейчас 54 года. У нее тоже было очень трудное и тревожное детство. «Не помню, чтобы когда-либо чувствовала себя в безопасности дома, – рассказывает она. – Я не знала покоя. Когда отец находился рядом, я постоянно была начеку, пытаясь предугадать, какую выходку и когда он устроит». Ранние годы девочки были безрадостными и тоскливыми, как в романах Диккенса. Все, что она помнит с самых юных лет, – это насилие или угроза насилия. «Чаще всего отец выплескивал гнев, швыряя в мать тарелку с едой, если обед ему не очень нравился, – рассказывает Мишель. – Однажды утром я оказалась у мамы за спиной, когда в нее полетела посуда. Мама увернулась, а тарелка разбилась об меня. В панике я бросилась бежать, проломив заднюю дверь. Я выбежала в сад, а затем на улицу. Отец настиг меня у дальнего угла квартала. “Прости, я не хотел ударить тебя, – кричал он. – Я целился в твою мать”». В тот момент Мишель было всего восемь лет.